Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— Можно, отчего же, лишь бы муж домой возвратился. Оттого и пришла к тебе, батюшка, посоветоваться. Куда ж мне еще идти? В этой горной пустыне ты для нас и примарь, и помощник префекта. Вот я и подумала: не написать ли тебе туда в Дорну городскому начальству и порасспросить, что да как.

— Гм, оно конечно. Да кто про него ведает?

— Верно, никто: чужой он, чужой и есть. А потом овец он собирался купить у чабанов на Рарэу-горе.

— Зачем же тогда писать? Выходит, на той горе и сыскалась какая баба-яга…

Отец Даниил ухмыльнулся. Жена Липана вздохнула, прикрыла рукой рот и отвернула голову в сторону.

— Вижу, бумагу принесла. Для того самого письма, что ли?

— Нет. Надобно сыну весть подать.

— Добро. Сейчас же и напишу.

— Хорошо, батюшка, — согласилась женщина.

Упрямо сведя брови, она пристально взглянула впереди себя и где-то мысленно увидела Георгицэ на равнине среди чабанов и овец и обратила к нему ясные и отчетливые слова.

Отец Даниил в распахнутой на волосатой груди рубашке ждал, наклонившись над столом и сжав ручку в пальцах, точно готовился к изнурительному труду.

В соседней комнате застучали батаны станка.

— Георгиеш, сыночек мой, — проговорила Витория, устремив на сына взор из своего далека, — оповещаю тебя в моем письме, что отец твой не воротился домой и по моим подсчетам он, коль на то божья воля, должен был спуститься к вам в Кристешть. А коли он и туда не явился, потолкуй с дедом Алексой, гуртоправом, и продайте сколько надобно старых маток, чтобы добыть деньги. А не хватит — отпиши, я отсюда пришлю — у нас дома еще семьдесят овчин, сто мерлушек, шестьдесят бурдюков с сыром, девяносто головок копченого сыра. Продам их и вышлю деньги. А как управишься, на праздники воротись домой, ты мне нужен — один ты теперь мужчина во всем хозяйстве.

Отец Даниил Милиеш внимательно слушал и, снисходительно улыбаясь, качал головой. Потом обмакнул обвязанную ниткой ручку в запыленный пузырек с фиолетовыми чернилами, несколько раз покрутил рукой, чтобы размять ее, и вывел письмецо — лучше некуда. Витория благоговейно выслушала его.

— Любезный сын! — читал священник басовитым голосом. — В первых строках сообщаю, что божьей милостью здорова, чего и тебе желаю. Продам продукты, которые хранятся на нашем складе, и вышлю деньги, в коих ты испытываешь необходимость.

Витория хорошо понимала, что в письме точь-в-точь изложено то, что она хотела сказать, только проще и доходчивее. Поцеловав руку священника, она еще раз посулила ему доброго барашка.

IV

В густой темени она миновала кладбище. Из уединенной хибары бабки Маранды, сквозь единственное окошко величиной с ладонь лился в долину узкий луч света. Когда женщина подошла к двери, внутри раздалось странное поскуливание неведомого существа. Словно кто-то душил животное, а оно билось в предсмертных судорогах. Ласковая воркотня бабки за дверью никак не могла утихомирить его.

«Видать, псина-то колдовская, — рассуждала про себя, качая головой, Витория. — Клыки стальные, бабка, должно, вострит их черным оселком».

Отворилась дверь.

— Ты это, Витория? Я ждала тебя.

— В самом деле? — удивилась женщина. — Может, заметила, как я заглянула к попу?

— Нет. У меня другие вести были. Входи.

Собака ведуньи тоненько ворчала в своем закутке под печной трубой. То была худощавая псина с ушами торчком, как у летучих мышей, и выпученными глазами. Тоненькая шерстка мышиного цвета то и дело подрагивала мелкой дрожью, и тогда зверюшка придушенно тявкала, словно хотела весь мир напугать.

— Сиди смирно и молчи, душенька, — проговорила бабка и подняла кверху указательный палец.

«Душенька» свернулась калачиком и притихла.

Витория спросила с улыбкой:

— А может, ты его в этой собачке держишь?

— Кого это я держу?

— А мне имя его неведомо. Тебе назвать его сподручнее.

— Милушка моя, — всплеснув руками и тараща глаза, сказала бабка. — Сколько раз я наказывала тебе не поминать его всуе, не то не миновать беды.

— Ладно, ладно, — ответила женщина, озираясь. — Спросила его?

— Да о чем спрашивать-то?

Жена Липана примостилась на краю скамьи. В низкой горнице пахло дымом и пряным духом сушеных цветов, лежавших по углам и на брусе под потолком. В головах постели, покрытой подушками и одеялами, стоял большой брашовской выделки[39] сундук в красных цветах. «Может, он в этом сундуке?» — с сомнением размышляла Витория. По всей деревне носились слухи, что бабка Маранда приютила у себя того, чье имя поминать заказано. Назовешь, а коли не успеешь языком перекреститься, — тут же лишишься речи. А вот какой он из себя, никто не знает. Витория склонялась к тому, что он в обличье пса. А может, все это враки. Верно одно: бабка искусница в иных тайных делах.

Она вздохнула, ожидая, что будет дальше. А старая хоть и знала, какая печаль томит душу Витории, предпочла уйти от разговора и запричитала, жалуясь на свои невзгоды:

— И что у меня тут за жизнь! Горе горькое! Никто и знать не хочет, никто и не поглядит в мою сторону, охапку дров, горсти муки не поднесет. Только и вспоминают, как случится беда или немочь нападет…