Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— Не знать бы тебе хворей да горя, сынок. И про это не знай! Вырвалось у меня, сама с собой говорю. А то померещится — все о том ведают. Днем и ночью об одном моя дума. Ехать тебе надо, отыскать отца, — вот и все, что тебе знать положено.

— Поеду, коли велишь; только скажи, что делать, чтоб я знал — где и как искать.

Она посмотрела на него, замялась. Увидела, какой он робкий и неуверенный. А ее душа была полна забот, тоски и боли. Тяжко вздохнув, она досадливо принялась убирать со стола. Девушка хотела было помочь, она локтем отстранила ее. Парень перекрестился на божницу, благодаря небо за трапезу, и поторопился на улицу, к дружкам, проведать девок, с которыми гулял. Хозяйка дома долго глядела ему вслед, затем, когда он исчез в конце проселка, опустилась у печи, обхватив виски ладонями, и погрузилась в свое обычное состояние.

Неугомонным червем грызла Виторию томительная догадка. Женщина все более отдалялась от внешнего мира, все более уходила в себя. Зря понадеялась на единственного в доме мужчину — она теперь это ясно понимала и очень печалилась. Что ж, пожалуй, она этого и ждала. Придется самой что-нибудь придумать: ум ее укажет, а рука Георгицэ содеет. То была лишь смутная мысль, но она упорно возвращалась к ней в ожидании окончательного решения. Речь шла, как принято нынче говорить, о новой «проблеме», однако ни о слове этом, ни о смысле, в нем заложенном, горянка понятия не имела.

Время остановилось. И все же она отмечала его черными пятницами, когда молча, прикрыв рот черным платком, металась по дому, а во рту — ни маковой росинки. Рождественские праздники впервые потеряли для нее всякий смысл. Не занимали ее и колядования, игры ряженых, вся веселая праздничная суета уединенного горного края.

Оторванные от мира равнин, горяне столетиями отмечали веселыми игрищами прибыль дней после солнцеворота и начало нового года.

Все делалось по установленному со времен древнего царя Буребисты[41] распорядку. Обновились царства, переменились языки, только стихии да людские обычаи оставались незыблемы; что ж, пусть и дети этому порадуются. Себя же она почитала мертвой, как и мужа, которого не было рядом. Лишь теперь она поняла, что любит его так же, как и в молодые годы. Стыдно, конечно, — дети уже взрослые. Но она никому в этом не открывалась — лишь самой себе, одиноким ночам да сверчку на шестке.

На крещенье, когда отец Даниил Милиеш освятил колодцы, родники и все воды, бор на Мэгуре покрылся инеем. Небесный свод стал бирюзово-синим, овраги были забиты сугробами, пути к Бистрице не стало. Но уже прошла седьмая пятница ее поста, и Витория после долгих раздумий порешила съездить в Пьятру и в Бистрицкую обитель.

— Люди говорят: на богоявленье иней — жди обильного года, — проговорил Георгицэ, когда они возвращались из церкви.

— Так считают, — согласилась мать. — А вот для нас теперь нет ни радости, ни обилия.

Глаза парня опечалились. Все веселые праздники зимы были в этом году омрачены.

— Подготовьте с Митрей сани, — сказала Витория. — Набей их сеном; положим и мешок ячменя для коней. Утром едем в Пьятру.

— А пробьемся ли, матушка?

— Попробуем. Попытка не шутка, спрос не беда.

— Конечно, — уныло согласился он, огорченный тем, что не плясать ему на завтрашних игрищах.

— Сестра попляшет вместо тебя, — продолжала горянка, следя за сыном краем глаза. — И твоим зазнобам скажет, что положено, а мы будем делом заниматься.

«Матушка — истинная ворожея, не иначе, — размышлял потрясенный паренек. — Мысли читает».

Дойдя до дома, он тут же хмуро направился к хлеву и отвел в сторону пару пегих коней — они дружно шли в упряжке. Высыпал им ковш ячменя и стал отдирать репейники, застрявшие в гривах и хвостах. Потом пододвинул ногой сани под верхнюю дверцу сеновала. Все это проделал сам, без Митри, так канители будет меньше. Да и хорошо думалось при этом о многих вещах, которыми он в малолетстве тут владел. И речка с омутами принадлежала ему. И тропки, что вели в малиннике или — повыше — в черничники, когда он по доброй воле увязывался за отарами. И сказки, услышанные вечерами в овчарне, когда на лесной опушке полыхает костер и пляшут в нем языки пламени. Он научился подманивать в сумерках рябчиков и горных козлов. Обо всем напомнил сенный дух, пахнувший летом и детством. Растаяло все, как тает этот сенной дух в морозный день. Впереди невеселая пора, тяжкие хлопоты. Отец, по всему видать, пропал в дальней стороне — не иначе, его погубили разбойники. Непосильным бременем наваливалась на его молодые плечи забота о хозяйстве. Да и мать теперь другая. Все время супится, колючая какая-то сделалась, точно еж.

Когда он вошел в горницу, Витория, сидевшая у печи, подняла голову.

— Не угрюмься, сынок, — для тебя теперь восходит солнце.

«Что она хотела этим сказать?» — размышлял он, но вслух ничего не сказал.

— Читаю тебя, будто книгу, хотя сама-то не больно грамотна, — продолжала женщина. — Пойми, сынок: забавы твои кончились. Приспело время показать, что ты настоящий мужчина. Иной опоры нет у меня, и рука твоя нужна мне.