Румынская повесть 20-х — 30-х годов

— А ты, бабка Маранда, прямо скажи, — Витория пристально поглядела на нее, — уходила ли ты когда из моего дома с пустыми руками?

— Нет, голубушка, бог свидетель, такого греха не возьму на душу.

Взор Витории устремился к восточному углу горницы. Улыбаясь и прислушиваясь к разговору, глядел на нее святой Сысой, гроза чертей, из тех, что помельче. Старинное изображение на липовой доске. Особенно борода святого, седая, взлохмаченная невидимым ветром, являла подлинное чудо.

— Зачем же говорить обо мне такие слова?

— Так-я ж не о тебе, милочка! Я об этом недобром мире, в котором живем.

— Нет, тетушка Маранда, не о том ты со мной говоришь. Вот принесла тебе литр доброй водки от Йордана. Перелей ее в свою баклагу[40] и верни бутылку, небось еще доведется угощать тебя. А заглянешь завтра ко мне, не позабудь захватить с собой котомку. И миску принеси — получишь овечьего сыра.

Старая смотрела не мигая на утлый огонек керосиновой лампы, стоявшей на шестке.

— Люди недобрые стали, доченька, — жалостливо протянула она, складывая губы мешочком и качая головой. — А о твоем муже Некифоре Липане уразумела я, что он здоровым добрался до того места у Дорны, где хотел купить овец. А потом нашлась зеленоглазая со сросшимися бровями, встала она на его пути и не дает проходу.

Витория обмерла. Она чувствовала, что задыхается.

— А овец он купил?

— Этого я еще не знаю, родненькая. А хоть и купил, денег-то у него осталось немало. И выказывает себя там, что твой князь: кладет на язык золотой и выплевывает его в самую гущу музыкантов.

— Да уж истинно ли это, бабка Маранда? Не могу что-то поверить.

— Истинно, душа моя. Хочешь, могу карты раскинуть. Увидишь своими глазами, как оно выходит. У меня в молодости тоже такое случилось с моим муженьком.

— А воротился?

— Воротился. Уж и поломала я кости милому гостю.

Бабка достала из-за пояса засаленные, трепанные по краям карты. Подняв на лавку трехногий столик, покрыла его утиральником и разложила изображения королей и прочие знаки радостей и печалей.

Протянула Витории червленую даму, велела держать у губ и тихо над ней поворожить.

— Видишь, душенька, как оно выходит? Тебе печали да слезы, а человек твой, трефовый король, обретается в другой стороне, среди многолюдства. И неотлучно при нем, как я уже говорила, та самая, змея зеленоглазая.

Витория замолчала, обдумывая услышанное.

— По картам оно вроде так выходит, — согласилась она. — Мне бы хотелось знать, он ли это увидел первый?

— Кто это он?

Витория опустила глаза к собачке. Та смотрела на нее пристально, и в выпуклых глазах светились огоньки. Раздалось ворчанье, чуть слышное, словно из-под земли.

— Все верно, не сомневайся.

— Муж во сне мне привиделся, будто ехал верхом по черной воде, — призналась женщина.

— А я что говорю? Человек на коне — к сваре.

— И будто он ехал к закату.

— И карты о том говорят: торопится в чужую постель.

Витория вздохнула. Сжала, потом скривила губы.

— Может, оно и так. Только что-то не верится.

— Знаю, что тебе трудно поверить. Спросишь его, когда домой пожалует. Не такой он глупый, чтоб признаваться, а ты поспрашивай.

— Понимаю. Воротился бы домой — и то бы радость.

— Придет. Видишь, тут в конце выходит радость с подношениями.

Бабка тяжело затопала по комнате, отыскивая деревянную плошку, чтобы перелить в нее добрую водку господина Йордана. Жирные складки на ее бедрах и на подбородке подрагивали. Тяжело дыша, убрала трехногий столик. Маленькие глазки неотступно следили за женой Некифора Липана.

Потом опустилась на скамью. И проговорила уже другим голосом:

— Будет нужда, так можно в то самое место наслать птицу с человечьими глазами, что вопит по ночам. Дело нелегкое, больно опасное, но можно.

— Погубить разлучницу?

Бабка кивнула, касаясь подбородком груди. У Витории заколотилось сердце, но она твердо про себя решила, что предаст смерти зеленоглазую.

И тут же почувствовала, что должна оправдаться перед святым Сысоем и творцом небесным.

— Прежде помолюсь, как положено, у лика богородицы, — сказала она. — Потом поститься по-черному буду двенадцать пятниц кряду. А до тех пор, глядишь, муж и воротится.

— Дай-то бог… — тоненько выдохнула не своим голосом бабка Маранда.

Выйдя во двор, Витория подняла глаза к жидким облакам, сквозь которые лился блеклый лунный свет. Лай собачки в хибаре напоминал чем-то скрип пилы. Он раздавался в ушах все слабея, пока не превратился в чуть слышный шорох. И тогда от кладбищенских могил пролетела над ней, мягко шелестя крыльями, та самая птица, про которую говорила бабка.

Витория не заробела; помыслы у нее были чистые, справедливые. И все же ускорила шаг. Ветер совсем стих — из ущелья явственно доносился шум потока.

Дом ее погружен был во тьму. Она вошла в калитку и увидела, что угли в дворовом очаге еще тлеют. Вдруг она споткнулась о что-то мягкое и чуть было не упала. Ударила по мягкому палкой.

— Эй, кто там? — раздался сонный хриплый голос Митри из-под тулупа.

Витория посмеялась про себя и ничего не ответила. Батрак вскочил на ноги и снова рявкнул:

— Кто там?

Пригнувшись, он шагнул к воротам. Не увидев никого, остановился.