Руны судьбы

Жуга стоял, приподнявшись на носки и вытянувшись в струнку, и вращался, широко раскинув руки вверх и в стороны. В темноте казалось, что он вовсе не касается пола. И хотя двигался он бесшумно, девушке казалось, будто дом наполнен странной песней, недоступной слуху, но она её и разбудила. Всякий раз, как девушка пробовала сосредоточиться, чтобы уловить мелодию или хотя бы ритм, иллюзия мгновенно исчезала, и оставалось всё то же: ночь, тишина и травник, медленно кружащийся в пустом озябшем доме. Так продолжалось долго, может, полчаса, а может, дольше – Ялка потеряла ощущение времени. И Жуга качался и кружился так, с закрытыми глазами, пел без слов и звуков, а свеча мерцала за его спиной, и тень от травника лежала на стене, раскинув руки, над границей темноты, словно большие страшные колеблющиеся весы.

Потом Лис без всякой видимой причины сложил ладони на груди и стал вращаться всё быстрее и быстрее, а в комнате сделалось ужасно холодно, всё будто выцвело и стало чёрно-белым и покрытым пыльной дымкой, словно в бане, когда поддали пару. Воздух горчил как осенняя пыль. Несмотря на холод, Ялка вся вспотела. А травник уже не молчал: сквозь стиснутые зубы прорывалось его хриплое дыхание, а иногда короткий стон, на выдохе: «Х-х-а-а… Х-х-а-а-а…», будто ему было больно или холодно.

А ещё через несколько мгновений Жуга остановился, и Ялка увидела дверь.

Стены травникова дома теперь колебались и качались, словно дома больше не было, а был один лишь мягкий, размытый призрак его. Девушка крепче уцепилась за кровать, которая, по крайней мере, всё ещё казалась настоящей, твёрдой, и заставила себя смотреть дальше.

Дверь была, конечно, не дверь. Но это был овальный сверху и прямой внизу проём на месте, где ещё недавно был камин; в него можно было войти. За этим проёмом начинался коридор, ведущий в пустоту, наполненную холодом и звёздами, которые то двигались, то останавливались, а то и вовсе пропадали. Ялке стало уже по-настоящему страшно – не от непонимания того, что происходит, а как раз наоборот – от понимания. Стены коридора матово блестели и лоснились, и колыхались, и опадали, и вздувались, словно брюхо у змеи, которую вывернули наизнанку; и были они такими же чешуйчатыми, живыми и блескучими, как змеиная чешуя, а камин с кровавыми глазами сделался змеиной головой. Ялка с трудом удерживалась, чтоб не закричать при взгляде на эту змеиную даль, готовую пожрать всех и вся, как пожрали бы их всех Апоп, Кецалькоатль или Мидгард, если б только могли.

Откуда в голове у девушки взялись эти слова и имена, она не знала, да и не желала знать.

А за порогом виднелась фигурка мальчика, застывшая в каком-то полушаге от двери, мальчика, который так и не опустил уже занесённую для следующего шага ногу. Он мало походил на Фрица, этот мальчик, да и видела его Ялка со спины, но малый рост не позволял ошибиться. Мальчишка замер, наклонивши голову и обернувшись, будто прислушивался. Ялка тоже прислушалась и различила, как за серой дверью тихий хор из сотен детских голосов поёт песню, а слова у неё примерно такие:

Спи. В жарком огне испарится тоска,
Она улетит высоко в облака,
В небесной дали пропадёт навсегда
И в пламени солнца сгорит без следа.

Спи. Злое дыхание горных ветров
Споёт тебе песню холодных снегов,
Утащит несчастья и грусть без причин
И в пропасть обрушит с холодных вершин.

Спи. В синее море с далёких высот
Печали и горе река унесёт.
И боль, и усталость поглотит вода,
Они не вернутся к тебе никогда.

Спи. Примет усталое тело земля,
И будут осины, дубы, тополя.
Душа прорастёт как цветы и трава
И ей не нужны будут больше слова…

Но травник не стал её слушать. Он сделал шаг, сам оказался за порогом и двинулся вперёд, к застывшему мальчишке, едва шевеля ногами. Дотянулся. А края двери вдруг стали смыкаться за ними обоими дымными смолистыми витками и вскоре слились в неровное, чуть шевелящееся нечто посреди комнаты, и оттуда заструился серый свет, который не был светом, а был просто отсутствием тьмы. Ялка испугалась, зажмурилась и пролежала так довольно долго, а когда устыдилась своего испуга и открыла глаза, ничего уже не было: Фриц лежал на кровати и тихо, спокойно, без хрипа дышал.

А у его изголовья сидел Жуга и всматривался в черты спящего лица, бледные и заострившиеся от болезни. Потом он перевёл взгляд на Ялку, заметил, что она не спит, взял свечу в другую руку, чтобы воск не капал на спящего мальчишку, и прижал палец к губам: «Молчи».

А рубаха его была мокра от пота, и с распущенных волос тоже капало.