Русская апатия. Имеет ли Россия будущее

И, честно говоря, шансов на оздоровление нашего традиционного российского максималистского, а потому мифологического мышления на самом деле мало. Здесь снова серьезным препятствием является туранское наследство. Откуда идет неподвижность, леность мысли русского человека, особенно леность мысли при оценке общественных процессов, которые он наблюдает? От того, объяснял Николай Трубецкой, что русские как представители «туранской психики» всегда сводят неоднозначное и сложное к простому и однозначному, мыслят, как правило, «простыми и симметричными схемами». Ленин был как раз типичным представителем туранской психологии и именно потому до конца жизни (в отличие от немецких марксистов, к примеру, в отличие от Бернштейна), так и не смог выйти за рамки простого и односложного революционного марксизма конца сороковых годов XIX века, от марксизма «Коммунистического манифеста». Он никогда не принимал в расчет те изменения в положении рабочего класса, которые легли в основу «ревизионизма Бернштейна». И подавляющее большинство бывших советских людей просто не в состоянии выйти за рамки «простых и симметричных» идеологических схем, на которых была построена советская идеология, выйти за рамки советского идеологического дискурса. Понятие «эксплуатация человека человеком», «античеловеческая сущность капитализма», а потому и ожидание неизбежной гибели капитализма, сидит не только в сознании Геннадия Зюганова, членов КПРФ, но и подавляющего большинства современных россиян. Советская туранская вера в возможность создания непротиворечивого, абсолютно доброго мира сидит до сих пор в нашем русском сознании. А потому и нет на самом деле реализма, нет понимания, что непротиворечивую, без недостатков экономику создать невозможно, что надо выбирать что-то одно – или эффективную экономику, которая может накормить людей, или полное, абсолютное коммунистическое равенство.

Часто полемизируя с Александром Прохановым в различного рода телевизионных шоу, я имел возможность убедиться, что на самом деле нас отличает друг от друга не столько система ценностей, сколько способ мышления. Проханов, как всегда, строит однозначную красивую картину мира, не задумываясь о существовании условий ее воплощения в жизнь. Для него важнее всего картинка, образ будущего. Раньше – счастье коммунизма, сейчас – счастье возрожденной из пепла «российской империи». Я, как дитя трех славянских народов – русских, украинцев, поляков, с примесью латышской крови, тем более как одессит с характерным для них чувством реализма (для одесситов здравый смысл является религией), просто не мог не видеть, что картинка «русского мира» или «возрожденной империи» находится в вопиющем противоречии с реалиями жизни постсоветского мира. И какой тут может быть спор, диалог по существу? – никакого! Конфликт между путинским большинством и теми, кто критически, как я, относится к его новой внешней политике, – это не столько идеологический конфликт, сколько цивилизационный. Особенность тех 80 % населения, которые сейчас поддерживают конфликтную внешнюю политику Путина, в том, что они не видят, более точно, не хотят в упор видеть некоторые неизбежные негативные последствия новой внешней политики Путина. Из того факта, что неистребима привычка русского человека мыслить «простыми и симметричными схемами», то есть на самом деле привычка не мыслить, не видеть, не признавать то, что не укладывается в простые, красивые схемы, как раз и происходит мой пессимизм. И именно это органическое слияние туранского максимализма в стремлении к однозначным, простым ценностям с максимализмом, мессианизмом марксизма как раз и породило эту поразительную устойчивость советских стереотипов сознания.

И беда наша состоит не только в том, что этот советский схематизм сознания, привычка мыслить плоско, просто, становится неадекватной современному миру, который построен на динамизме, творчестве вечно ищущего, спорящего мышления. Беда еще в том, как предупреждал еще Николай Трубецкой, что конфликт между простыми и красивыми схемами и реальностью рождает «маньяка-фанатика, лишенного всякой душевной ясности и спокойствия», рождает маньяка, который стремится воплотить в жизнь свою простую схему «путем насилия»[177].

Наша неспособность соединить в сознании ценность свободы, ценность человеческой жизни с ценностью национальной, государственной, на мой взгляд, также идет не столько от скреп, сколько от груза туранского наследства. Поляки не меньше нас озабочены своим национальным достоинством, не меньше нас гордятся своей польской государственностью. Но им, в отличие от нас, удается соединить свои государственнические чувства с христианским отношением к человеку как к самоценности. Все-таки поляки, при всех оговорках, любят друг друга.