Русская апатия. Имеет ли Россия будущее

Интрига, повторяю, в том, что по крайней мере с весны 2014 года, начиная с ввода санкций, антизападник Леонтьев, открыто ненавидевший современный ему буржуазный Запад, отрицавший какие-либо права за западным гуманизмом, считавший, в отличие от Бердяева, что от Запада Россия ничего не может и не должна брать, стал, на самом деле, более популярен, чем философ творчества и свободы Николай Бердяев. И вот что интересно. Мне думается, что в этом парадоксе коренится идейная подоплека нынешних философских настроений в России. Автор названной книги о Константине Леонтьеве О. Л. Фетисенко посвятила годы, значительную часть своей жизни в науке собиранию, сведению воедино эпистолярного наследия Константина Леонтьева, анализу личных отношений своего героя с его современниками, собеседниками. В своей книге, как я покажу дальше, Ольга Фетисенко приводит те высказывания Константина Леонтьева, которые давали основание обвинить его в проповеди изуверств, в оправдании насилия во имя мистических целей, но принципиально не комментирует их. И здесь напрашивается вопрос. Почему в своей монографии она, О. Л. Фетисенко, старательно обходит философскую, религиозную сущность споров Константина Леонтьева с современниками? Но нельзя же, рассказывая о «нескончаемом споре» между Леонтьевым и Достоевским, не обратить внимание на то, что основным предметом спора между ними было не только место страха Божьего в религиозном чувстве, но и отношение к морали в целом, к гуманизму, чувству «гуманности», к самому праву человека сострадать горю другого, к праву осуждать насилие, зло в истории[188]. Ведь, казалось бы, современный русский человек, занимаясь Константином Леонтьевым, не может не учитывать тот идейный контекст, в котором он пишет о своем герое, не может не учитывать, что в полемике между Константином Леонтьевым и Федором Достоевским сокрыт основной нерв не только великой русской культуры XIX века, но и основной нерв русской истории. Речь идет о вечном споре, полезно или вредно русскому человеку благоденствие в земной жизни, как материальное, так и духовное. Речь идет о центральной проблеме не только истории России, но и сегодняшнего дня, об отношении к ценности отдельного человека, его жизни. «Корень изуверской и вместе с тем романтической реакционности Леонтьева, – писал Николай Бердяев, – я вижу в том, что он забыл и не хотел знать самой несомненной истины религиозного откровения, данной и в религии Христа – о безмерной ценности человеческого лица, образа и подобия Божьего, потенциально абсолютного, которого нельзя превращать в средство»[189].

И это поразительно, автор упомянутой выше монографии, наш современник, несомненно, интеллигентный человек, никак не реагирует на то, что во взглядах Константина Леонтьева имеет прямое отношение ко всем болевым проблемам современной России, – на так и не нашедшие своего ответа извечные русские вопросы. Возможно, я требую от автора того, что не входило в его исследовательские планы. Но все же не могу понять, почему она никак не отреагировала на суть философии Константина Леонтьева, на его утверждение, что нам не дано измерить, оценить меру человеческих страданий, меру благоденствия человека в те или иные эпохи. Я имею в виду его утверждение, что «никакой нет статистики для определения, что в республике жить лучше частным лицам, чем в монархии; в ограниченной монархии лучше, чем в неограниченной; в эгалитарном государстве лучше, чем в составном; в богатом лучше, чем в бедном»[190]. Ведь многие до сих пор мучаются вопросом: когда у нас была более достойная жизнь – в эпоху побед индустриализации, где одновременно над головами людей возвышались бесконечные вышки ГУЛАГа, или в эпоху демократических реформ Горбачева, когда уже никаких великих побед не было?

Скорее всего, те, кто пришел в науку в девяностые, как Ольга Фетисенко, по-иному воспринимают и русскую философию, и русскую историю, чем мы, поколение, сформировавшее свое мировоззрение в эпоху разоблачения культа личности Сталина и верящее в то, что Россия, покончившая с вечным недоеданием и ГУЛАГом поздней сталинской эпохи – это намного лучше, чем Россия времен индустриализации. Я думаю, что изуверство и проповедь страданий Константина Леонтьева вызывает меньше эмоций у тех, кто не пережил, не наблюдал муки и страдания советских людей в эпоху сталинских прорывов. И это, на мой взгляд, объяснение, почему в новой России делают больший акцент на оригинальности и силе ума Константина Леонтьева, чем на моральную, вернее, антиморальную суть его учения.