Русская фантастика 2017. Том 2

По прошествии некоторого времени голос отметил:

– Хорошо. Извиваться умеем. Теперь задирай башку вверх, будешь повторять, что я говорю, и бить земные поклоны. Можешь, кстати, открыть глаза.

Взгляду каноника открылось до боли знакомое изображение Девы с младенцем – то самое, что висело в его церкви.

– Но богохульство, – набравшись смелости, выдавил он, – не буду.

– О! Слышу речь мужчины. Откуда он здесь взялся? Похвально. Где же он был, когда ты, сволочь, безобразил? Итак, говори и бей поклоны: каюсь я, раб Божий как-тебя-там, и не вздумай так повторить, имя подставь…

– Каюсь, раб Божий Вольфганг…

– В грехе словоблудия, в том, что в чужом глазу соринку вижу, где и нет ее…

– … где и нет ее…

– Что возводил напраслину, клеветал и злословил невинную даму Лауру, злодейски соблазненную на заре ее юности злодеем фон Уйленом и со дня свадьбы хранившую верность супругу. Ну, что замер?

Но удивленный каноник уже повернул башку к алтарной нише, откуда доносился голос.

На возвышении восседал некто лохматый в черном плаще, показавшийся Вольфгангу со страху самим дьяволом, и равнодушно чистил ногти кинжалом.

– Не телись, – сказал я. – Да, это я, Тиль фон Уйлен. Говорить будешь или как?

Каноник задрожал:

– Вы собираетесь осквернить мощи? – Он посмотрел на дарохранительницу рядом со мной.

– Делать мне больше нечего! Разве что помолиться, хотя вряд ли поможет.

– Тогда… – Он с чувством произнес, что велено.

– Валяйся. С утра тебя найдут и развяжут. Доброй ночи. – Я направился к выходу.

– Сын мой! – Каноник набрался смелости.

– Что?

– Вы не такая заблудшая овца, какой хотите казаться. Сегодня вы исправили большую мою ошибку. Благословляю вас. Если это что-то значит.

– Надеюсь, святой отец, – вздохнул я.

– Равно как и я, сыне.

* * *

– Я сразу сказал, мне это не нравится, – насупился старый Готфрид, и по сию пору верный цепной пес и защитник Лауры. – Если бы молодая госпожа не настаивала и я бы не надеялся, что ее здоровье от это улучшится, мы с вами поговорили бы на языке стали, сударь фон Уйлен. И как только она угадала, что вы рядом!

Добрым словом помянув некоего грызуна, коий явно скоро получит медовых орешков, шагнул я вперед. Мост казался запертым меж вздымающихся по обе стороны речушки высоких домов.

Фигурка в накинутом капюшоне – маленькая, беззащитная – стояла у перил.

Встал рядом, отметив болезненную худобу кистей.

– Здравствуй, Тиль, – как-то жалко улыбнулась мне она.

– Здравствуй, – ответил так же беспомощно.

Помолчали.

– Я волновалась. Слушала каждого школяра и трубадура, чтобы узнать о твоих проделках. Много раз мое сердце готово было разбиться – когда тебя сочли сваренным в ведьминском котле в Швабии, когда за тобой гнался маркграф…

– Не важно, – оборвал я, вглядываясь в ее глаза, вспоминая наконец, что такое – чувствовать.

– Ты прав.

– У нас была одна ночь…

– И вновь прав. Только не отпускает, правда?

Усмехнулся. Вышло – горько.

– Не считай меня плохой женой, блудницей, дрянью, – попросила она. – Я люблю мужа. Обожаю детей – у нас с ним мальчик и девочка. Но я люблю и тебя – и это разрывает меня на части, оттого я больна. Врачи разводят руками, но мне известна причина, моя милая, добрая причина.

– Не так уж я и добр.

– Я согласилась на встречу, – продолжила она, почти захлебываясь, – в надежде, что увижу – и разлюблю. Затем ты это и предложил. Не ври.

– Затем, – согласился я.

– Не помогло. Сделай что-нибудь, Тиль. Заставь меня разлюбить тебя.

– Сделаю. Клянусь.

– Возьми. Этот платок я подобрала в твоей комнате в замке. Его носила у сердца все эти годы. Он настолько же мой, что и твой. Пусть будет памятью о твоей Лауре. Мне будет плохо без него… но я хочу, чтобы знак моей любви был у тебя.

Я молча взял плат – почти забытый. Знавший смех, и слезу, и кровь.

Кивнул – и пошел к набережной.

Тут мне делать было нечего.

По дороге я шепнул ветру: «Что нужно, чтобы сковать мастера-цверга?»

Ветер рассмеялся в ответ: «Балда! Немного веры. Чуть истинной любви. Настоящая дружба. И доброта. Где ты возьмешь их, грешник, подлец, фальшивый, как золото цвергов?»

* * *

Корчма стояла давно заброшенной. Черная смерть, недавно прокатившаяся по Шварцвальду, сжирала поселения заживо, оставляя за собой опустевшие деревни и заросшие сорняками дороги.

Откуда-то, быть может, из прошлого, доносился запах прогорклой каши и кислого пива. Пинком ноги я распахнул ветхую дверь. Посыпалась с потолочных балок пыль.

Зашел.

Внутри горела единственная свеча. За столом сидел рудокоп, игравший в кости сам с собой. Вечные проигрыши вряд ли его смущали.

– Вино будешь, сударь бурш? Приличное, из запасов кобольдов.

– Наливай, – сел я напротив, – Ротэхюгель, Пак с Холмов, или как там тебя?

– Догадался, значит, – хмыкнул он. – Славно повеселились, правда?

– Не слишком.

– Дуб, ясень и терн! Вот и я так думаю. Выпьем – и покончим с этим фарсом. За упущенные возможности!

– За то, что не вернуть, – согласился я.

Выпили.

– Ну, выкладывай, что принес.

– Свидетель любви, с любовью отданный, – выложил я на стол платок.

– Ловко выкрутился со словами.