Русская книга о Марке Шагале. Том 2

В итоге я хочу сказать следующее. Мне, семи– девятилетнему мальчишке, нигде не бывавшему, дореволюционный Витебск казался самым лучшим городом и что в этом городе люди живут хорошо. На самом деле, вспоминая сейчас все, что видел, я убеждаюсь в том, что мой город был в основном городом бедных, работящих или ищущих заработка людей. Это были кустари-ремесленники с большими семьями, рабочие по найму, мелкие лавочники, в лавчонках которых было товара на несколько рублей; были и такие, у которых не было профессии. Таких можно было встретить на базарах, неизвестно чем зарабатывающих несколько копеек в день. <…>

Только Великая Октябрьская социалистическая революция принесла в Витебск большое оживление. Провинциальный, полуграмотный белорусский город с первых же дней революции начал жить настоящей, содержательной и интересной жизнью.

Ленинград, 1986 г.

Школьник Е. Витебск моей юности / Публ. О.Н. Ермаковой // Наше наследие (М.). 2005. № 75–76. С. 183–185.

Перепеч.: Шагаловский ежегодник 2006. С. 84–88.

Печатается по первой публикации.

10. В.К. Зейлерт

МАРК ШАГАЛ

С Марком Шагалом я встречался несколько раз, когда приходил к Юрию Моисеевичу на занятия. Темами их разговоров всегда было искусство. Внешне это был стройный молодой мужчина в распахнутой у ворота рубашке, в мягких летних брюках и в сандалиях – модных в то время – на толстой подошве, с незамысловатым плетением ремешков.

Он был коротко стрижен, волосы не закрывали лоб. В лице было сосредоточенное внимание, несмотря на пылкий и самолюбивый характер. Незадолго до его окончательного отъезда из Витебска я пришел к Юрию Моисеевичу. Прошел темным коридором в малую угловую мастерскую, поздоровался. Юрий Моисеевич сидел на диване, Марк Шагал прохаживался. В углу около окна на полу стояла картина. Это был портрет, но весьма необычный: голова рассечена пополам. Ее левая сторона выглядела нормально, а правая – лишена кожного покрова и черепной коробки. Глазное яблоко представляло собой большой шар с открытым зрачком, а в мозговых извилинах виделся пейзаж: огород, стог сена, коза. Коза раздумывала: отщипнуть клок сена или нет…

В.К. Зейлерт. 1948–1953

Юрий Моисеевич с укором сказал:

– Марк, почему ты так искажаешь натуру? Рисуй проще, так, как люди видят. Зачем тебе этот глаз, вылупленные мозги? Нарисуй просто: козу и сено.

– Так люди же сами не понимают, как видят. Ведь глаз не видит – его рецепторы только реагируют на светораздражители, а видение натуры формируется в подкорковых извилинах мозга. И еще: ведь глаз воспринимает, как простой аппарат с одной линзой, обратное изображение предмета, вверх ногами. А нам кажется, что все стоит на земле. Где же тут правда?⁴²

КАЗИМИР МАЛЕВИЧ

Малевич жил бедно. На занятия приходил в толстовке, подпоясанной тонким ремешком, в крагах. Жил в том же доме⁴³, на вышке, где в пустой комнате была водружена конструкция из гипса, символизирующая три измерения, дающая будто бы «одновременно космический подъем души и просветление до белого цвета»…

Обстановка 1919–1920-х годов, когда встретились два злейших врага – беспредметность в изобразительном искусстве с предметностью, реальное и фантастическое, в ученические круги вносила волнение и разлад. Я заметался между Пэном и «леваками». Поступил в институт в мастерскую Малевича.

Учебное заведение размещалось в особняке бывшего банкира Вишняка с двухколонным портиком. Из небольшого вестибюля лестница вела на полутемную площадку второго этажа. Слева шла стена с встроенными кладовыми, справа – остекленные двери в мастерскую Ермолаевой, Малевича и Лисицкого. Здесь проходили наши занятия. В мастерской Малевича, по сути дела, было «свободное рисование». Развивали творческие способности созданием опусов из нелепых сочетаний вещей: балалайки и черепа, перчатки и свечи, материализацией предметов, супрематическими композициями и т. д. Лекций, как таковых, не было. Проходили дискуссии, каждый старался учить, исходя из своей трактовки и понимания роли искусства. В результате этого мы, студенты, никакой школы художественного образования не получали. И многие из тех, которые уверовали в эти новшества, потом должны были заново обучаться изобразительному искусству. Особенно это коснулось ВХУТЕМАСовцев. Я прозанимался один год и остыл к этой новизне.

Условия для живописных и оформительских работ были бедные. Не хватало оборудования, не было материалов для живописи. Брали картины формата 30х40, 40х50, грунтовали столярным клеем и на них писали. Краски были досекинские⁴⁴, но часто брали малярные и белила, растирали на самими сваренной олифе. В качестве разбавителя использовали керосин, отчего краски жухли и темнели. Кисти делали сами, для чего срезали у свиней щетину с захребетника. В кладовых наряду с хозяйственным инвентарем были холсты художников, в том числе и Марка Шагала, студентов старших курсов. Пользовались ими тайком. Этюдники делали сами. Но трудности нас не огорчали. Считали, что так надо.