Русская книга о Марке Шагале. Том 2

Весной 1920 года Грановский с труппой переехал в Москву. Вскоре же по приезду он пришел к А.М. с предложением совместной работы.

Рижанин, сын состоятельных родителей, Грановский получил общее образование в Германии и там же специальную подготовку у известного немецкого театрального деятеля Рейнхардта. Высокого роста, красивый, с изящными манерами, молодой человек (ему было тогда около 30), он производил очень приятное впечатление. А.М. охотно откликнулся на приглашение Грановского и дал согласие работать в театре.

Абрам и Наталия Эфросы. Москва, 1920-е

Театр находился еще в стадии организации. Грановский получил для него небольшой особняк в Чернышевском переулке (теперь улица Станкевича), требовавший ремонта и приспособления под театральное помещение. Но репетиции уже начались, и актеры приступили к работе над ролями. Открыть театр было решено маленькими пьесами Шолом-Алейхема. Главные роли в них исполнял Михоэлс, тогда еще только начинавший свою актерскую карьеру. Спектакли шли на «идише» – разговорном еврейском языке, так называемом «жаргоне». Большинство актеров театра были люди самого скромного социального происхождения, и этот язык был для них родным. Разговорная речь представлений сообщала им демократичный характер и делала доступным рядовому еврейскому зрителю.

К оформлению первой постановки А.М. привлек Шагала, переселившегося к тому времени в Москву, после неудачного директорства-«комиссарства» в Витебском художественном училище. Шагал с головой окунулся в работу. «Это не было увлечение работой, это было прямой одержимостью, – говорит А.М. – Он (Шагал) заявил, что будет одновременно с декорациями писать «еврейские панно»… Вся зала была ошагалена»[45]. <…>

Подготовка его [театра] открытия шла полным ходом. Заканчивал свои росписи и Шагал. Как-то, будучи в театре, я зашла в комнату, отведенную под его мастерскую. Помещение имело довольно причудливый вид. Всюду – на полу, на подоконниках, на столах и стульях стояла «ночная посуда» с разведенными в ней красками. Очевидно, при товарном голоде тех лет ничего более подходящего для этого не нашлось.

Я застала в мастерской самого художника. Он сидел перед мольбертом, отбросив кисть, чем-то крайне опечаленный. Обрадованный моим появлением, тем, что есть с кем отвести душу, он со слезами на глазах стал объяснять мне причину своего огорчения. «Столько труда, столько работы, – жаловался он, – а эти жирные евреи будут тереться своими сальными затылками об мои картины и все портить и пачкать!».

Шагал не без основания беспокоился о судьбе своих работ. Помещение театра было тесное и низкое. Рослые зрители вполне могли касаться панно и головами и спинами. Впрочем, такие случаи на самом деле не наблюдались. Вероятно, Шагал всем и каждому в театре высказывал свою тревогу и, прежде всего, Грановскому и А.М. Ту же фразу «о жирных евреях» в слегка измененном виде читаем в статье последнего: «Он [Шагал], – пишет А.М., – плакал настоящими горячими, какими-то детскими слезами, когда в зрительный зал с его фресками поставили ряды кресел, он говорил: «Эти жирные евреи будут заслонять мою живопись, они будут тереться о нее своими толстыми спинами и сальными волосами». Грановский и я безуспешно по праву друзей называли его идиотом, он продолжал всхлипывать и причитать».

Марк Шагал и Соломон Михоэлс во время работы над спектаклем «Мазл-тов» по Шолом-Алейхему. ГОСЕКТ, январь 1921

Сцена из спектакля «Мазл-тов» по Шолом-Алейхему. Сценография. М. Шагала. ГОСЕКТ, 1921

И еще: «В день премьеры перед самым выходом Михоэлса на сцену он вцепился ему в плечо и иступленно тыкал в него кистью… ставил на костюме какие-то точки и выписывал на его картузе никаким биноклем неразличимых птичек и свинок… Бедный, милый Шагал! Он, конечно, считал, что мы тираны, а он страдалец».

Поведение Шагала мы все, как и А.М., принимали за чудачество. А теперь, оглядываясь и всматриваясь в это далекое прошлое, я думаю, что мы ошибались в наших оценках Шагала. Он не чудачил, он просто любил свои картины как свое детище огромной отцовской любовью, что и заставляло его так яростно оберегать их. А если иногда сожалел о затраченном на них труде и времени, то это была лишь вымышленная версия, скрывавшая подлинные движущие им чувства.

Сам художник рассказал о работе в еврейском театре в своей автобиографической книге «Моя жизнь». Он написал ее по-русски. Но на языке подлинника она никогда не появлялась, а вышла в свет в переводе на французский. Привожу несколько отрывков из этой книги в обратном переводе на русский язык.

«Вот, – сказал Эфрос, вводя меня в мрачное помещение, – эти стены твои, делай на них что хочешь» – пишет Шагал и продолжает. – В 1919 году я получил приглашение от Грановского и Эфроса. Они звали меня приехать работать для открывающегося нового еврейского театра.

Это Эфрос настоял на моем приглашении. Эфрос? Нескончаемые ноги. Ни говорлив, ни молчалив. Он живет. Подвижный слева, справа, сверху до низу. Все блестит: его очки, его бородка. Он тут и там, он повсюду.