Русская книга о Марке Шагале. Том 2

Это один из моих друзей, кого я люблю, и кто заслуживает того».

И далее: «О Грановском я впервые услышал в Петербурге во время войны. Мне предложили расписать стены зрительного зала и написать картины для постановки первого спектакля.

Я взялся за работу. Для основной сцены я сделал картину: “Интродукция к новому национальному театру”. На остальных стенах, потолке и фризах были изображены предки современного актера: народный музыкант, свадебный клоун-затейник, пляшущая старушка, переписчик Торы, первый поэт-мечтатель и, наконец, наша нынешняя парочка, порхающая по сцене. Кушанья и яства, баранки и фрукты, разбросанные на накрытых столах, украшали фризы.

Недостача во всем. Не было материи для костюмов и декораций. Накануне открытия театра мне принесли старые, поношенные костюмы, я наскоро раскрасил их. В карманах я обнаружил окурки и крошки хлеба.

На премьере, во время спектакля я даже не смог зайти в зрительный зал, так был забрызган красками. Еще за несколько минут до поднятия занавеса, я бегал по сцене, наспех дописывая аксессуары.

Я не выносил “натурализма”. И вдруг столкновение. Грановский повесил настоящий троншон. Я вздыхаю, я кричу: “Настоящий троншон?” – “Кто здесь режиссер, вы – или я?” – обрывает меня Грановский. Бедное мое сердце! Ох! Батюшки, матушки!

В первом спектакле полной слаженности, на мой взгляд, разумеется, не достигли. Но у меня было такое чувство, что свое дело я сделал»[46].

Шагал потрудился недаром. Еврейские панно ему очень удались. Даже такой строгий критик как А.М. назвал их «изумительным циклом»[47] и считал, что своим успехом спектакль, открывающий театр, в значительной степени обязан Шагалу.

Как и все картины Шагала, несколько заумные по содержанию, панно еврейского театра радовали богатством, своеобразием и необычным сочетанием красок. На одном из них он изобразил труппу театра – режиссера, актеров и других, работающих в нем людей, в том числе А.М. и себя. Позднее панно были сняты, свернуты и сданы в Третьяковскую галерею, где хранятся в закрытых фондах⁵⁰.

В «Моей жизни» Шагал называет А.М. своим другом. Об их дружбе напоминает хранящаяся у нас картина художника «Зеленые любовники», которую он подарил А.М. в 1918 или в 1917 году. А.М., как правило, отказывался от такого рода подарков, и за исключением «Зеленых любовников» и одного пейзажа Купреянова, никаких картин советских художников у него не было[48].

Дружеские чувства к А.М. Шагал сохранил до наших дней. В 1969 году я послала ему вышедшую тогда в свет книгу А.М. «Два века русского искусства». В письме, которым он благодарил меня за книгу, он в теплых словах вспоминал ее автора⁵¹.

В 1973 году Третьяковская галерея организовала персональную выставку Шагала⁵². Он сам приехал на нее из Парижа и выступил с речью на ее открытии⁵³. Он говорил, что, прожив большую часть жизни вдали от Родины, он не переставал любить и любит ее.

Мне удалось, обходным путем, минуя толпы зрителей, пришедших на выставку, добраться до Шагала. Я поймала его уже на пороге вестибюля у выхода. Он меня не узнал, но когда я назвалась, бросился целовать и, обращаясь к стоящей рядом Фурцевой, сказал: «У нее хорошая моя картина, хорошая!» А если он помнил картину, надо думать, помнил и того, кому ее подарил.

Эфрос Н. Абрам Маркович Эфрос. Воспоминания свидетеля многих лет его жизни. М., 2018. С. 106–114.

16. А.Г. Ромм

Появление Шагала в школе Бакста – Добужинского в 1910 г.⁵⁴ было незаурядным событием. У нас были свои «большие таланты»: Лермонтова, Оболенская, Андреев, из них впоследствии ничего не получилось. Да и тогда не шли они дальше хороших этюдов, написанных в упоении яркостью красок. Шагал же на самых первых порах показал себя «творцом». Другие только вздыхали по картине, длительно готовились к ней. У него же все получалось «картинно», даже этюдик красных ног натурщицы или апельсинчиков с фикусом – мрачная темная греза, где предметы имели странный характер, подмеченный насмешливым глазом.

В нем не было никакой наивности, ничего ученического. Сотоварищи не любили его, тут была и ревность, и недоверие к его «неискренности», «надуманности». Все они искали, и таков был их удел до конца дней. Для него же музей, выставка были открытыми книгами, где он сразу находил то, что ему нужно было для сегодняшнего замысла. Я же ценил в нем (не без зависти) эту именно «сознательность», т. е. целеустремленность. На этом выросла наша дружба; мне с самых его первых вещей был ясен размер его таланта, но не его грядущая слава.

Сразу оценил его и Я.А. Тугендхольд. Может показаться странным, что его примеру не последовал А.Н. Бенуа: в «Мир искусства» гуаши «из русской жизни» Шагала не были приняты в 1913 г.⁵⁵ Б[ыть] м[ожет], здесь имел значение «еврейский душок», ибо левизна Ларионова и др[угих] москвичей не отпугнула тогда же мирискусников.