Русская книга о Марке Шагале. Том 2

Старик Пэн со страхом посматривал на своего величественного ученика, искал заступничества у меня, просил поговорить с Шагалом, чтобы тот не вел себя так агрессивно.

Уже тогда Шагала ненавидели. Художники не могли простить, что он однажды принял их, лежа на диване, что он так подчеркивает их ничтожество и свою гениальность. Действительно, он иначе не называл их в наших разговорах, как «бездарности», «ничтожества», «меньшевики».

Был митинг с тысячной аудиторией (через месяца два после 7 ноября)⁷¹. Художник Фридлендер – офортист, неплохой рисовальщик, учившийся в Италии, позволил себе отстаивать право на существование реализма, на различие течений. Шагал пронзительно закричал: «меньшевик, соглашатель!»

Во мне самом при всей моей дружбе и восхищении его талантом (плакаты его были превосходны, они были именно тем, что нужно для улицы, – яркими, странными, ошеломляющими. Но в них была и тонкость замысла и большой вкус, они смотрелись, как большие картины левого стиля) – во мне начинал подниматься протест.

Началось созидание худ[ожественной] школы в большом особняке Вишняков. Шагал вошел в роль советского деятеля. Он любил заседать, сочинять циркуляры, просматривать протоколы, назначать комиссии, подкомиссии и секции, вырабатывать программы и учебные планы. Пэну была дана мастерская – «подготовительная, для отсталых». Остальное – для левых.

Александр Ромм. В канцелярии. 1919. Б., тушь. 12х18. ВОКМ

Авторитет Шагала был велик – шутка сказать, европейская знаменитость! Он мог бы без особого труда поддерживать этот авторитет, если бы не его дурной характер, его непомерное властолюбие, а главное – его бестактность плохо воспитанного на Песковатике простолюдина. Он, по-видимому, не способен дипломатически выражать свои мысли, тогда он плохо разбирался в людях, не предвидел последствий своих поступков и поэтому попадал в самые неприятные положения.

Очень яркий пример: когда Р. Фальк приехал в Париж в 1928 г., Шагал начал его убеждать, что нечего ему и думать обосноваться там, т. к. и сам Шагал якобы не сводит концы с концами. При этом он имел неосторожность выразить свое недовольство чрезмерным наплывом русско-еврейских художников в Париж, т. е. возможных конкурентов.

В Витебске он вел себя ничуть не лучше. Ему казалось, что для него не существует никаких преград. Он считал себя «благодетелем родного города», он снисходил к витеблянам с высоты своего величия. Резкое, презрительное отношение вызвало у всех вражду к нему. Чувствуя это на себе, я мысленно выключил его из числа своих друзей. Осенью 1919 г. мне стало известно, что Шагал добивается моего выселения из здания Худож[ественного] училища. Я выехал, с трудом найдя другую комнату. Потом стало известно, что Шагал решил занять квартиру в этом же здании, хотя имел довольно приличных 2 комнаты в хорошем доме. Я в то время был заведующим губернским отделом ИЗО, Шагал – директор Худ[ожественного] училища, т. е. в сущности подчинен мне. Он сам выдвинул меня на этот пост, чтобы снять с себя нагрузку. Сделав это, он имел глупость порвать со мной долголетние дружеские отношения, восстановить против себя; наконец, о своем переезде он не счел нужным меня предупредить⁷². Сделай он это, мы бы, при моей слабохарактерности, с ним бы как-то сговорились, или же я убедил бы его не делать этого неверного шага. В самом деле: здание небольшое, трудно разместить мастерские, для квартир не было места (я жил в крошечной, узкой передней). Помещение, занятое Шагалом, предназначалось для собрания современных картин, присланных из Москвы, и носившего громкое название «музея»⁷³.

Ю.М. Пэн. Конец 1910-х – начало 1920-х

Исаак Фридлендер. Автопортрет. Около 1936