Русская книга о Марке Шагале. Том 2

Я вновь увидел его через год⁶⁴, заехав с вокзала в его обитель в La Ruche за Porte d’Orleans. Длинная, узкая комната с полатями для постели, грязная, заваленная бумагой, рисунками, всяким хламом, керосиновая лампа – одна из деталей его картин.

Его уже осенил успех: в Salon d’Automne ему было отведена стена в зале кубистов. Тугендхольд его ревностно лансирует. Он работал по ночам, к утру бывали готовы 1–2 гуаши, иные, как миниатюры Ирана, отделанные ювелирно, другие – резко, небрежно [одно слово нрзб.] набросанные. Он поздно вставал, немытый, встрепанно кудрявый, он выуживал ночные гуаши, лежавшие среди грязных тарелок, хлебных корок, вороха бумажонок. Он рассматривал их, прищуриваясь, и своим несколько гнусавым голосом произносил притворно наивным тоном: «Ой, что я сделал… ты видишь, какие ужасы» (таинственным тоном): «Это ведь я сам, моя бедная уличка». Выпив дешевенького вина, мы ехали на выставку, в музей, в Шантильи. Картины он смотрел с умилением, со вздохами, но без всякого пиэтета, столь же обычного, как и тогдашняя мания величия полудилетантского поколения, сбросившего с плеч академический груз. Нет, то было у Шагала скорее всего излияние родственных чувств, и среди мастеров французской школы он расхаживал как будто они свидетели мехутоним[53]на его свадьбе с музой живописи. Разумеется, французской: живопись Коро, Делакруа, Мане, Ренуара, рисунок Тулуз Лотрека была для него священна. Он делал пастиши под Коро, но прятал их от постороннего взгляда.

Марк Шагал и Александр Ромм в Люксембургском саду. Париж, 15 июня 1911

Первая персональная выставка Шагала: в начале 1913 г. в мастерской Мари Васильевой⁶⁵, где была устроена вечеринка в складчину, некоторые в маскарадных костюмах, один немец даже полуголый, Шагал ухаживает за красивой черноволосой хорваткой Ирмой, соседкой и возлюбленной Мари, но тщетно, ибо она ортодоксальная сторонница Гоморры. В то время как la petite Marie[54] не чуждалась и нормальных объятий, доказав мне это много раз. Иногда мы проводили вечер у Ирмы. Удалялись в соседнюю мастерскую. Ирма провожала недовольным: «Voуons, Marie, tu vas te fatiguer!»[55]. Стены увешаны его местечковыми картинами; и это придает празднику окраску меланхолии.

Уезжаю в Италию, переписываемся редко⁶⁶. Вновь сталкиваюсь с Шагалом в 1916 г. (начало) в С[анкт]-П[етер]б[урге].

У Шагала очень развита еврейская способность «входить» в любую роль. В 1916 г. он – чиновник Военно-промышленного комитета, и, посетив его на службе, удивляюсь его как будто давно усвоенным манерам сухого петербургского бюрократа, скупого на слова, исполнительного канцеляриста поневоле (отсрочка по призыву!).

Париж, перед кафе «Ротонда», 1916. Слева направо: Манюэль Ортис де Сарате, Анри-Пьер Рош (в военной форме), Мария Васильева, Макс Жакоб, Пабло Пикассо

После пребывания в Турции на фронте, в Москве, в 1918 г. встречаюсь с ним снова в С[анкт]-П[етер]б[урге], куда он ненадолго приехал из Витебска. Он в новой роли большевика. Зовет работать с ним в Витебск, где он комиссар искусств⁶⁷. Прибываю в октябре 1918 г., он назначает меня председателем комиссии по украшению Витебска к годовщине Октября. Десятка два художников всех рангов, от Юдовина и Бразера до каких-то неведомых учителей рисования, день и ночь мажут саженные плакаты. Шагал, надменный, нарядный, повелительный, расхаживает среди них с наполеоновской осанкой. Он глубоко презирает их, и как европейская знаменитость и как начальство: заставляет себя упрашивать дать эскизы, но потом сразу дает десяток: мужик в красной рубахе на зеленой лошади (композиция с А. Галлена «Куллерво в походе»⁶⁸), летящий еврей с женой Шагала вверх ногами⁶⁹ и даже расстрел Николая II, где одинаково смехотворны и царь и его неуклюжие убийцы, и даже сантиментальная сценка (столь потом распространенная в советской тематике) мать с младенцем и вдали воины. Этот плакат с Николаем II, кстати сказать, недешево обошелся Шагалу. Уже после праздника прошел слух о наступлении немцев, стоявших в Полоцке, на Витебск (на самом же деле происходила их эвакуация после революции 8 ноября). Шагал из геройского

комиссара превратился в перепуганного обывателя. Первым делом уничтожил все экземпляры этого плаката, который, в его воображении, сулил ему ту же участь, что и осмеянному им царю. Но и после этого продолжал дрожать. Впрочем, чувства у него были смешанные. Утром он мог позировать как грозный революционер. Вечером, узнав, что у его тестя⁷⁰ – богатого ювелира – опять был обыск, он шептал о том, что такая жизнь сплошное безобразие и пр. Однако стоило пропасть его одному эскизу, и он повесил на стене мастерской приказ: «в случае ненахождения будут приняты строжайшие меры вплоть до расстрела». Это вызвало негодование художников; я, не спросясь Шагала, велел удалить эту бумажку.

Были недели бредовой спешки, сумасшедшей гонки, малевания в фантастических количествах шагаловских плакатов, потом дни развески; потратили столько материи, что можно было одеть всех горожан, сильно обносившихся.