Русская книга о Марке Шагале. Том 2

Впечатление произвели на меня его «Смерть» и «Свадьба»⁵⁶. Для других Шагал (провинциал с дурными манерами: пользование носовым платком после сморкания, не вполне верный русский язык, потрепанная одежда) был еще «Ski»[49] (так к нему отнеслась моя мать и парижские родственники⁵⁷, и их знакомые французы прозвали его «le mons[ieur] qui sent»[50] не догадываясь, что к нему более подходит омоним этого неблаговонного термина, чем к ним самим), для меня он уже был «Эльстиром»⁵⁸. Названные картины казались Бенуа и Маковскому «талантливыми ученическими работами», те самые картины, которые потом стали почти столь же популярны как «Ночное кафе»⁵⁹. В Петербурге Шагал проживал с каким-то персом в одной комнате для экономии, и это тогда казалось симптомом нищеты. Он жил на субсидии нарвского фабриканта Гермонта.

Мартирос Сарьян. Портрет А.Г. Ромма. 1946. Холст, масло. Частное собрание

Шагал тогда был пленен русскими символистами. Навьи причитания Сологуба, его «Мелкий бес», весь его пессимизм и неприятие мира – в прямой связи с живописью Шагала, где быт сплелся с фантастикой, нежный лепет – с грубым разоблачением физического естества. Серия «Рождений» могла быть навеяна Розановым, и с А. Белым и с Блоком возможны параллели. Шагал сам писал стихи в этом же духе, запомнилось: «и птицы целый день кричали – их голоса не слышал Бог. – О подойди, не мучь издали – суровый облик синагог».

Я наблюдал, какую странную реакцию вызывали у Шагала самые обычные явления жизни. Еда, сон, вся жизнь человеческого организма, доля животных, все это вызывало у него порой едкие замечания, или какое-то удивление, как будто он только что «воплотился», «упал с луны», «эманировал из высшего плана в «злое, земное томленье» (Сологуб). Рисунки его 1910–1918 г., его тогдашние картины запечатлели это мироощущение, настолько же личное, как и национально мистическое (кабала), ощущение, несущее отпечаток эпохи символизма. О любви, зачатии он говорил с едкой усмешкой и грустью. Он был сантиментален, ибо любой человек был для него товарищем по несчастью, начинающемуся от рождения. Но дает ли избавление смерть от «the Fever called living», когда этот «недуг» «is conquered at last» (Э. По)[51]. Жизнь как недуг, как следствие первородного греха, как привычная, но обременительная ноша для духа. Не жажда веры, но грусть, вызванная безверием.

Мы были с ним вместе на спиритическом сеансе. Столик стал стучать. Шагал был взволнован: «Как ты думаешь, это не обман? О, если бы это было верно, все было бы иначе, я бы и жил по-иному».

Он приезжал ко мне за город, когда я жил в 1911 г. в Lozere под Парижем⁶⁰. Мы делили ложе, и это вызвало даже сплетни развращенных парижан, современников автора «Содома и Гоморры»⁶¹. В этом вымысле парижские мои родственники искали объяснений этой «странной» моей дружбы с «местечковым еврейчиком».

Мы сняты вместе в саду Luxembоurg. Там резкий контраст моей неуверенности неудачливого художника, моей растерянност[и] с его решимостью, энергией, целеустремленностью будущего «победителя Парижа». Я привлекал его моей «образованностью», знанием языков; принадлежность моя к еврейской аристократии не могла не подкрепить дружеских чувств выходца из лачуг витебского Песковатика; он не знал ни слова по-французски, и я в нужных случаях служил ему переводчиком.

В эти совместные ночевки я наблюдал, как часто сон его был отягощен кошмарными видениями. Он их не любил рассказывать, ему было тяжело, ограничивался возгласами: «какой ужас я пережил». Все же по некоторым его намекам я мог заключить, что Моисей (так его звали тогда) видит нечто подобное его кошмарным картинам, где мир представлен в вихревых движениях, навыворот, «до горы раком». У него в эти ночные часы бывал вид безумца, я ощущал некую жуть, его демоническое лицо с острым носом, кудрявыми волосами, широко раскрытыми глазами напоминало облик Э.Т.А. Гофмана. Эта жуть превращал[а]сь иногда в страх перед ним как одержимым, и он, угадывая это, старался меня успокоить: «Зачем ты думаешь, что я хочу тебя убить?» В его картинах было столько крови, в его речах столько бредового… То были дни, когда осенью 1911 [г.] Шагал нервничал. Не то чтобы он был неуверен в будущем, но непосредственное будущее его страшило, его давила нужда. Я ходил с ним в Salon d’Automne[52], куда он послал около дюжины своих полотен. «Мы жалеем, – сказал секретарь, – но на этот раз жюри не дало благоприятного ответа». Вскоре я уехал в Петербург, оставив Шагала в унылом состоянии. Мы простились в его мастерской. Он сидел перед громадным холстом «Рождение»⁶², где люди ползали по потолкам и стенам как мухи, все кровавое, холст как всегда стоял вверх ногами (он никогда иначе не писал). Был и другой холст с красной коровой на крыше⁶³. Около моей квартиры в С[анкт]-П[етер]б[урге] была молочная с вывеской, изображавшей доение коровы красного цвета.