Русская книга о Марке Шагале. Том 2

Увидев впервые картины Шагала, Гийом Аполлинер метко обозначил это искусство термином «сверхъестественное» – «сюрнатюрель». Следует заметить, что слово поэта «сюрнатюрель» было перефразировано и стало звучать, как сюрреализм, в который искусствоведы вложили определенный антиреалистический смысл. Шагал, однако, возражал против этого. К слову сказать, и кубизм, каким он возник в качестве школы и метода, Шагал не принял. Этому вовсе не противоречит то, что во время своего первого пребывания в Париже, в 1910–1914 годах¹¹⁴, Шагал сам не избежал влияния кубизма (например, в картине «Я и деревня», где сюжет воплощен в композицию из окружности и треугольников). Однако, взяв у кубизма конструкцию, Шагал в нее ввел человеческое и человечность.

Прежде чем встретиться с Шагалом, я немало прочел о нем, но мне хотелось, чтобы сам он рассказал мне о том, как у провинциального витебского мальчишки, которого отец и мать прочили в бухгалтеры или фотографы, отчетливо возникла, вместе с тягой к рисованию, концепция рисунка и живописи, отличная от традиций великих художников прошлого, от реализма девятнадцатого и двадцатого веков; мне хотелось услышать от него, почему он отказался от строгих анатомических формул, от логических пейзажных выкладок, отдав предпочтение цвету, колориту, настроению.

Марк и Валентина Шагалы. Сен-Поль-де-Ванс, конец 1960-х – 1970-е

Понятно, из ничего ничего не возникает, и уникальность Шагала, его редкое своеобразие тоже имеют под собой почву, и почва эта – так называемая шолом-алейхемовская эпоха в еврейской культурной жизни, то далекое время, когда Шолом-Алейхем со всей свойственной ему силой овладел умами молодых литераторов, а также художников, выходцев из черты оседлости, а Витебск, безусловно, был типичным для этой «черты» городом.

Даже сейчас, беседуя во Франции с восьмидесятидвухлетним Шагалом, я чувствую почти физически за его плечами старый, дореволюционный Витебск. И ничего выдуманного в картинах Шагала нет. Когда в мальчике проснулся художник, он стал рисовать свой город таким, каким видел его своими зачарованными голубыми глазами, – с «людьми воздуха» над крышами, крытыми дранкой, с синагогами и церквами, с венчальными балдахинами и траурными катафалками, с молящимися и скрипачами, с петухом – глашатаем Нового Утра и козлом – воплощением греха.

Вглядитесь в «Летящего над крышами Витебска»¹¹⁵, приглядитесь внимательно к человеку в лапсердаке, у которого нет под ногами почвы, посмотрите, как он летит, закинув за спину свой полупустой мешок и выставив посох, и вы поймете, из какой жизненной ситуации, из какой реальности возникло «шиворот-навыворот» Шагала, его метод пересадки человеческих голов, рук, ног, глаз, – если употребить современный термин. И когда Шагал вспоминает сейчас эпизоды из своей ранней юности, я понимаю, что говорит он фактически о возникновении своей творческой манеры:

– Был прекрасный день. Дедушка зачем-то взобрался на крышу и, сидя на черно-зеленой дранке, грыз морковь… Неплохая картина, не правда ли?

Город раскололся и стал похож на скрипку, у которой с треском лопнули струны, и все горожане поплыли над землей…

В тысяча девятьсот восемнадцатом, в дни революции, когда лопнули струны не скрипок, а чего-то гораздо более крупного, и когда над землей начал пытливо витать свободный человеческий дух, народный комиссар просвещения Анатолий Васильевич Луначарский, с которым Шагал познакомился в Париже шестью годами раньше, вспомнил о художнике и попросил его возглавить популярную в ту пору витебскую художественную школу. И вот, много лет спустя, в разговоре со мной, «комиссар искусств», как сам Шагал называл себя, приводит в пример большевика Луначарского, которого нисколько не обеспокоило то, что Шагал, как он сам рассказывает, на полном серьезе предупредил наркома:

– Я согласен стать в Витебске комиссаром искусств, но только никогда не спрашивайте меня, зачем я рисую корову голубой или зеленой и почему в чреве коровы на моем полотне просматривается еще не рожденный теленок…

Проблема цвета, как я еще раз в этом убедился, больше всего занимает Шагала. Цвет – его большая тайна. В цвет и в колорит он вкладывает весь свой замысел. Он видит в свободном выборе цвета свою творческую свободу.

На мой вопрос, какое время он считает самым счастливым в своей жизни, Шагал отвечает:

– Время, когда я в Малаховке под Москвой учил живописи сирот гражданской войны. Неважно, что спал я тогда на голой железной койке…

Войдя в Революцию, он должен был твердо верить и знать, что революция, совершившая немыслимое – отменившая эксплуатацию и бесправие, – не спросит, почему он видит корову зеленой, а козла голубым…