Русская книга о Марке Шагале. Том 2

И случилось, как он говорит, самое значительное в его творческой жизни: седьмого ноября тысяча девятьсот восемнадцатого года, в первую годовщину Октября, в Витебске над головами манифестантов качались транспаранты, написанные Шагалом, – летающие лошади символизировали свободную волю России, а петухи сверхъестественного шагаловского красного цвета звали народ пробудиться от вековечного сна и влиться в октябрьские колонны.

Когда Шагал говорит о цвете, глаза его сами меняют цвет, принимают то одну, то другую окраску.

– У Иегуды Пена[56] – поверьте, он был моим лучшим учителем – я числился в революционерах. А почему? Потому, что я ворвался в его школу с новыми красками…

…Зачем я приехал в Париж? Зачем мне понадобился этот город? В Париж я приехал в поисках красок…

…Простите меня за современное словечко, но весь секрет мастерства скрывается в «химии»… Ибо каждый художник должен внести в краску свой собственный пигмент, открыть свою собственную «химию»…

…Написав ворону черной, а козу белой, ты отнюдь не становишься реалистом, ты просто плохой художник. Цвет привносит в реализм то, что по-русски называют «точкой зрения автора»…

Шагал говорит о цвете, и перед моими глазами проходят его полотна: гармония желто-белого с бархатисто-черным в «Молящемся»¹¹⁶, зеленое, восторженно-изумленное лицо молодого мужчины и белая невинно-праведная голова быка в картине «Я и деревня»; тускло оттененный снег и голубые церковные купола в картине «Над крышами старого Витебска»; и радуги, радуги, радуги на многих картинах; «Синий дом», «Желтый петух», «Мир в красном и черном», «Красная нагота», «Сумеречная деревня», «Зеленая свинья у корыта», – настоящее пиршество цвета.

И опять Витебск.

В одном из самых больших творений своих, в ста пяти офортах на библейские темы, Шагал воспроизвел своего постоянного натурщика – наш белорусский Витебск. В библейскую вечность заглянул не богослов, а витебчанин, задумчивый мечтательный мальчик, больше всех богословов веривший в чудеса.

Художник, выросший на 2-й Покровской улице Витебска, взял из библии для своих офортов не абстрактное. Пророков и праотцев рисовал он с людей, которых встречал в своем городе, на 2-й Покровской и на соседних улицах.

Праотец Авраам оплакивает Сарру, прикрыв лицо тяжелой рукой труженика. Иеремия, печальный пророк, плачет, как обыкновенные люди. Ревекка у сельского колодца по-земному проста и мила. И Иосиф Прекрасный провинциально беспомощен, когда его уводят в рабство.

Я сказал Шагалу:

– Иллюстрируя библию, вы словно забыли о своих предшественниках, скажем, о Микеланджело. Вы совершенно не помнили о рембрандтовских библейских образах. У меня создалось впечатление, что вы, взявшись за эту работу, решили, что Библия только что написана, что до вас никто из художников ее не иллюстрировал и что Витебск – главный библейский город…

Шагал откинул назад белую голову и улыбнулся:

– Поверьте мне, чтобы сделать в искусстве хоть что-нибудь существенное, надо все начинать с начала…

Он гладит свою любимую собаку и говорит мне на ухо:

– Художник это человек, который навсегда остается в тех шести днях, когда сотворялся мир, в них он черпает краски… Только эти шесть дней! Позже мир уже создан – и создать в искусстве новое невозможно, остается только копировать…

Мы говорим о России. О русских мотивах Шагала. Я убежден, что если б Шагал создал только свои девяносто шесть гравюр к гоголевским «Мертвым душам», то одно это дало бы возможность причислить его к русскому искусству, к лучшим мастерам колорита в русской живописи.

Марк Шагал, март 1960. Фотография из журнала «Мосты» (Мюнхен 1960, № 4)

Шагал рассказывает, что желание рисовать появилось у него, когда в одно прекрасное утро, еще ребенком, он увидел у своего школьного товарища иллюстрации в журнале «Нива», после чего он три месяца подряд вымаливал у отца деньги, пять рублей в месяц, для оплаты обучения в школе рисования и черчения Иегуды Пена.

После Пена был Петербург. Каких трудов стоило Шагалу получить правожительство! Двадцатилетний художник проявил в этом деле не меньшую находчивость, чем при создании своих картин.

В годы первой мировой войны и после Октября, вернувшись из Парижа, Шагал снова жил в Петрограде. Оттуда, в девятнадцатом году, он переехал в Москву¹¹⁷ и очень скоро стал своим человеком в литературной и театральной среде. В Москве он сотрудничал с еврейской театральной студией, которая позже была преобразована в Государственный еврейский театр. Там он создает свои знаменитые декорации и настенные фрески.

– В России много моих ранних вещей. Я по ним соскучился… Давно пора повидаться с моими «детьми»… Давно пора…

Шагал задумался:

– Я двигаюсь по девятому десятку. Все медали, какие художник может получить при жизни, я уже получил. Мне не хватает одного – хочу поцеловать березку. Но собственными губами. Поцелуи не передаются…

У Шагала ко мне просьба: