Русская книга о Марке Шагале. Том 2

Я часто думал, что произошло бы с Шагалом, останься он в России. Честно говоря, вариантов тут не слишком много. Вернее всего, он просто был бы уничтожен в годы сталинского террора, а если каким-то чудом и сохранился бы, то вряд ли бы стал малевать портреты вождей или писать идиллические картины о нашей счастливой жизни, о стране, «где так вольно дышит человек». Знаю одно, что Шагал в условиях советского строя никогда не стал бы тем Шагалом, которого чтит весь мир.

Когда сегодня смотришь его прекрасные полотна в музеях или листаешь многочисленные роскошно изданные монографии, ловишь себя на мысли о том, что путь становления Шагала, то, как он нашел себя, свою тему, свою палитру, свой живописный мир, проследить и объяснить нелегко. В этом есть какая-то тайна.

Действительно, делая декорации у Грановского, он тщательно вырисовывает их, они походят на работы Добужинского. Реалистические полотна Шагала раннего периода банальны и вполне фотографичны. Отдал он дань и Модильяни в своих «ню», а автопортреты и изображения городовых говорят о большом влиянии кубизма. Увы! И в тех случаях, когда Шагал хотел быть серьезным и академичным, хотел сказать: «Мы тоже так умеем», он банален и ученически плох. Достаточно вспомнить хотя бы портрет Бэлы, где изображен и сам Шагал с кистью в руках – а ля Рубенс…²⁰²

Однако в конечном итоге все эти неудачные искания и блуждания имели потаенный смысл, так же вот, наверное, подсознательно Шагал что-то воспринял и от фантастических летящих чудовищ Франсиско Гойи, и от мистицизма средневекового художника Иеронима Босха.

А в итоге в какой-то момент родился Шагал, истинный, озорной, наивный, звучный, первозданный, неповторимый. Шагал, которого мы все знаем и который завоевал мир. Разглядываешь сегодня его листы с иллюстрациями Библии и прощаешь и некоторую неурядицу в ракурсах, и, простите, дурновкусие (чего стоит лист, изображающий Моисея со скрижалями!), – прощаешь, потому что в работах этих такая естественность, наивная простота, такое подлинное ощущение Божества, такая одухотворенность! Совсем не то, что в росписях Микеланджело, где Бог предстает перед нами в облике сытого старца с большим задом и натруженными ступнями. Летит он на простыне, прикасаясь пальцем к лежащему рядом столь же атлетически сложенному Адаму.

Живописные фантазии Шагала полны безудержности, дерзости и магической силы. Он пренебрегает логикой рисунка и вообще всякой логикой. Где правая рука, где левая нога, торс, где шея, голова? Все неважно. Он свободен в своем вдохновении, он сумел даже победить классическое барокко парижского оперного театра, написав там чисто шагаловский плафон, и прекрасно вписался в готический собор своими витражами. И везде остается самим собой – свободным Шагалом, единственным и неповторимым Шагалом. В то время, как, к примеру, нарочито наивная роспись церкви, сделанная Матиссом, или роспись часовни Пабло Пикассо (фрески «Война и мир») – малоубедительны.

Тайна магического таланта Шагала непостижима. Ведь в противоположность своим современникам – Сезанну, который дал живописный язык веку, Матиссу, Кандинскому, определившим стиль столетия, – Шагал не дал ни языка, ни школы. У него не было учеников. Подражать ему может даже ребенок. И вместе с тем он неуловим, как цветочная пыль на солнце. Он полон тайны, непосредственности, прелести и свободного дыхания. Он просто Шагал!..

Свободный Шагал! И этот человек мог спросить своего соотечественника, вырвавшегося из советской неволи: «А зачем вам свобода?» Есть по поводу чего недоумевать…

Даже в Советском Союзе, за железным занавесом, о Шагале, художнике и человеке, много говорили. Не берусь судить, все ли было правдой. Кое-чему я сам был свидетелем. Однако все эти факты весьма характерны! Во время своей поездки в Москву, уже на склоне лет, он с восторгом принимал почести, которые ему всюду оказывали, и был на верху блаженства после банкета в Кремле, который устроила в его честь министр культуры Фурцева. В эти же дни я видел, как он шествовал по Эрмитажу, сопровождаемый толпой любопытных и почитателей, и неохотно (бесплатно ведь!) подписывал автографы. (Особенно недовольна этим была жена Вава.) Перед залом с работами Пикассо Шагал резко остановился и сказал: «Этого испанца мы не смотрим» – и пошел в другую сторону: давняя вражда, о которой не мог забыть. Художественные вкусы Шагала были очень кратковременны и неустойчивы. В конце своей жизни он особенно полюбил Рембрандта. Выражал он эту свою привязанность весьма своеобразно, чисто по-шагаловски: «Меня очень любит Рембрандт», – говорил он. Вообще интересно, что западная жизнь, общение с разными людьми как-то мало коснулись его. Видно, он был настолько погружен в свой особый мир ощущений и восприятий, что в конце своей жизни остался тем же Марком Шагалом, который родился и вырос в еврейском местечке недалеко от Витебска²⁰³.