Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Не искушай меня без нужды
Возвратом нежности твоей:
Разочарованному чужды
Все обольщенья прежних дней!
Уж я не верю увереньям,
Уж я не верую в любовь
И не могу предаться вновь
Раз изменившим сновиденьям!
Слепой тоски моей не множь,
Не заводи о прежнем слова,
И, друг заботливый, больного
В его дремоте не тревожь!
Я сплю, мне сладко усыпленье;
Забудь бывалые мечты:
В душе моей одно волненье,
А не любовь пробудишь ты.

Изображается трагическая коллизия, не зависящая от воли людей. Герой отказывается от любви не потому, что его возлюбленная изменила ему. Напротив, она всей душой возвращает ему былую нежность. Безысходность ситуации в том, что герой потерял свою любовь: от некогда сильного чувства осталось в его душе лишь «сновиденье». Излюбившее сердце способно лишь на «слепую тоску». Утрата способности любить подобна роковой, неизлечимой болезни, от которой никому не уйти и в которую, как в «сладкое усыпленье», погружается онемевшая душа

Во всём этом видит Баратынский один, общий для всех исток, общую для всех причину – трагическую неполноценность человека, наиболее сильно выраженную им в стихотворении «Недоносок» (1833):

Я из племени духо

в,Но не житель Эмпирея,
И, едва до облаков
Возлетев, паду, слабея.
Как мне быть? Я мал и плох;
Знаю: рай за их волнами,
И ношусь, крылатый вздох,
Меж землёй и небесами…

Вспомним, что романтики провозглашали могущество человеческого духа, в высших взлётах своих вступающего в контакт с Богом. У Баратынского подчёркнуто другое – неполноценность человека, существа неприкаянного. Его порывы в область Божественной свободы бессильны, он чужд и не нужен ни земле, ни небу:

Мир я вижу как во мгле;
Арф небесных отголосок
Слабо слышу… На земле
Оживил я недоносок.

В контексте стихотворения чувствуется ориентация Баратынского на державинскую оду «Бог»:

Поставлен, мнится мне, в почтенной
Средине естества я той,
Где кончил тварей Ты телесных,
Где начал ты духов небесных
И цепь существ связал всех мной.

Но «срединность» эта, по Державину, не только не умаляет, а возвышает человека. Для Баратынского же она – признак человеческого ничтожества, «недоношенности». Под сомнением оказываются не только просветительские идеалы, но и религиозные романтические упования.

Кризис веры в просветительский разум Баратынский показал с неведомым до него в русской литературе бесстрашием. Такова его философская элегия «Последняя смерть» (1827). Здесь Баратынский пророчествует о трагической судьбе человечества в момент полного торжества его разума. Когда человек полностью подчинит себе природу, окружит себя невиданным комфортом, научится управлять климатом, мир покажется ему дивным садом, восторжествует мечта просветителей о божественном всесилии разума, способного собственными усилиями создать рай на земле:

Вот, мыслил я, прельщённый дивным веком,
Вот разума великолепный пир!
Врагам его и в стыд и в поученье,
Вот до чего достигло просвещенье!

Но торжество это окажется иллюзией, потому что на глазах у поэта произойдёт далее трагическое перерождение людей, возомнивших себя богами и попавших в плен своего несовершенного разума:

И в полное владение своё
Фантазия взяла их бытиё,
И умственной природе уступила
Телесная природа между них:
Их в эмпирей и в хаос уносила
Живая мысль на крылиях своих;
Но по земле с трудом они ступали,
И браки их бесплодны пребывали.

Стихи заканчиваются картиной гибели всего человечества:

По-прежнему животворя природу,
На небосклон светило дня взошло,
Но на земле ничто его восходу
Произнести привета не могло.
Один туман над ней, синея, вился
И жертвою чистительной дымился.

Последний сборник своих стихов Баратынский символически назовёт «Сумерки» (1842) и откроет его стихотворением «Последний поэт» (1835):