Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Замысел «Былого и дум» возник у Герцена в 1851 году, когда он прибыл в Лондон с надеждой на понимание и поддержку европейской революционной эмиграции. В семейной драме, закончившейся смертью Наталии Александровны, Герцен обвинял немецкого революционного поэта Георга Гервега, которого она имела несчастье полюбить.

Гервег был одно время близок к Герцену. Вместе они пережили трагические июньские дни, вместе покинули Францию, «отвернувшись от печального зрелища мира, впавшего в безумие». В Ницце они поселились в одном доме, и Наталия Александровна называла их общее жильё «гнездом близнецов».

Но ни спасения от мира, ни гармонии двух семей (Герценов и Гервегов) не получилось. После длительного «кружения сердца» Наталия Александровна решила расстаться с Гервегом. Тогда Герцен удалил его из дома. Но самовлюблённый, эгоцентричный поэт стал преследовать бывшего друга и его жену, не останавливаясь перед личными оскорблениями и даже вызовом Герцена на дуэль.

После смерти Наталии Александровны Герцен счёл вправе объявить Гервега морально падшим человеком. Однако, взглянув на семейную драму с исторической точки зрения, Герцен почувствовал, что замысел его решительно выходит за пределы интимной темы в историю – русскую и европейскую. «Мемуар» о последних годах жизни герценовской семьи перерос в летопись русской и европейской эпохи. Семейная драма оказалась тем зерном, из которого выросла эпопея «Былое и думы».

Как же сплелись исторические нити в этой драме, и почему из неё открылся путь в русскую и западноевропейскую жизнь?

Пытаясь определить жанр своей книги, Герцен писал в начале пятой части, что «“Былое и думы” не историческая монография, а отражение истории в человеке, случайно попавшемся на её дороге». Обдумывая семейную драму, Герцен вспомнил роман «Арминий», который читал ещё в юности:

«Все мы знаем из истории первых веков встречу и столкновение двух разных миров: одного – старого, классического, образованного, но растленного и отжившего, другого – дикого, как зверь лесной, но полного дремлющих сил и хаотического беспорядка стремлений, то есть знаем официальную, газетную сторону этой встречи, а не ту, которая совершалась по мелочи, в тиши домашней жизни. Мы знаем гуртовые события, а не судьбы лиц, находившихся в прямой зависимости от них и в которых без видимого шума ломались жизни и гибли в столкновениях… Автор “Арминия” (имя его я забыл) попытался воспроизвести эту встречу двух миров у семейного очага: одного, идущего из леса в историю, другого, идущего из истории в гроб».

О чём здесь идёт речь?

Во-первых, о стремлении Герцена почувствовать биение исторического пульса не в массовых («гуртовых») событиях революционного или военного масштаба, а в повседневности, в бытовой жизненной глубине. Можно сказать, что, предвосхищая Л. Толстого, Герцен захотел писать историю «с сорочки, то есть с рубахи, которая телу ближе». Так определил своеобразие историзма Толстого в «Войне и мире» А. А. Фет.

Во-вторых, люди, по Герцену, являются «волосяными проводниками истории». За личностью автора стоит судьба России, которая, по его западническим убеждениям, вся в будущем, которая ещё только выходит «из леса» на всемирно-историческое поприще. За Гервегом, напротив, – судьба Западной Европы, историческая миссия которой завершена: она вступает в полосу стагнации и упадка – движется из истории «в гроб».

Анализ семейной драмы Герцен начинает с обобщённой характеристики исторических особенностей русского человека и человека Запада. Русский – ещё диковат, но зато свободен от «летучей тонкости западного растления», он доверчиво отдаётся человеку, касающемуся его святынь, понимающему его заветные мысли. Но в простодушии своём он не берёт в расчёт, что эти «заветные мысли» давно сделались для человека Запада «трюизмами, фразами», за которыми скрывается тщеславие, стремление играть красивую роль, утончённый эгоцентризм.

Семейство Гервегов предстаёт со страниц «Былого и дум» как образец болезненного состояния всего европейского человечества. Такова Эмма Гервег с её «мозговой любовью» к своему гениальному мужу, с «преувеличенными ухаживаниями» за ним. Герцен показывает, что в её чувствах к Гервегу преобладает «книжная восторженность, мнимая холодная экзальтация». Это не любовь, а повод для удовлетворения тщеславных чувств. Дочь банкира, одержимая идолопоклонством перед «гением», сделалась его «нянькой, ключницей, сиделкой, ежеминутной необходимостью низшего порядка». Гервег для Эммы – предмет непрерывного эстетического любования и рекламы.