Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Влияние Герцена простирается и дальше, отражается в особенностях художественного метода Толстого. Герцен во многом предвосхищал его, улавливая образной мыслью дыхание исторического целого в бесконечных мелочах анализа. Толстовское искусство изображать дифференциалы истории и затем, художественно интегрируя их, постигать скрытый смысл и закон исторического движения предвосхищается в эпопее Герцена «Былое и думы». Да и психологический анализ Толстого, не ограничивающийся результатом психического процесса, но схватывающий изображением «сам процесс, его формы, законы», восходит к стремлению Герцена не ограничиваться готовой мыслью, а художественно изображать сам процесс её рождения, её живую диалектику в момент, когда она уже готова взлететь, но ещё не взлетела над миром, не оторвалась от плоти земных наблюдений и фактов, не «окуклилась» в абстракцию.

Как же удаётся Герцену придать мысли эстетический характер?

В организации единства «Былого и дум» ключевую роль играют две группы символических образов, которые, как два полюса магнита, держат под напряжением весь художественный мир книги. Первая группа символизирует мир времён упадка, заката старой, отживающей свой век цивилизации, вторая – мир нарождающийся, за которым маячит отдалённое будущее. Первая группа связана с эпохой языческого Рима времён упадка, вторая – с идущей ему на смену новой, социалистической цивилизацией.

«В Ватикане есть новая галерея, в которой, кажется, Пий VII собрал огромное количество статуй, бюстов, статуэток, вырытых в Риме и его окрестностях. Вся история римского падения выражена тут бровями, лбами, губами; от дочерей Августа до Поппеи матроны успели превратиться в лореток, и тип лоретки побеждает и остается; мужской тип, перейдя, так сказать, самого себя в Антиное и Гермафродите, двоится: с одной стороны, плотское и нравственное падение, загрязнённые черты развратом и обжорством, кровью и всем на свете, безо лба… <…> Но есть и другой – это тип военачальников, в которых вымерло всё гражданское, всё человеческое, и осталась одна страсть – повелевать; ум узок, сердца совсем нет – это монахи властолюбия, в их чертах видна сила и суровая воля».

К этой обобщённой галерее мужских и женских типов тяготеет в книге Герцена всё многообразие портретов и характеров людей, причастных к старому миру – русскому и западноевропейскому. Таков образ вятского губернатора Тюфяева, символизирующий плотское и нравственное падение: «Дверь растворилась, и взошел небольшого роста плечистый старик, с головой, посаженной на плечи, как у бульдога, большие челюсти продолжали сходство с собакой, к тому же они как-то плотоядно улыбались; старое и с тем вместе приапическое[61] выражение лица, небольшие, быстрые, серенькие глазки и редкие прямые волосы делали невероятно гадкое впечатление».

Вариация на эту же тему – изображение французского мещанина, ставшего героем дня после революции 1848 года: «В столовой сидел <…> француз лет тридцати – из новых, теперь слагающихся типов: толстый, рыхлый, белый, белокурый, мягкий, жирный, он, казалось, готов был расплыться, как желе в тёплой комнате, если б широкое пальто и панталоны из упругой материи не удерживали его мясов. Наверно, сын какого-нибудь князя биржи или аристократ демократической империи».

П. В. Анненков вспоминал: «Способность к поминутным, неожиданным сближениям разнородных предметов, которая питалась, во-первых, тонкой наблюдательностью, а во-вторых, и весьма значительным капиталом энциклопедических сведений, была развита у Герцена в необычайной степени – так развита, что под конец даже утомляла слушателя».

Искусство объединения далеко отстоящих друг от друга явлений торжествует у Герцена и в собирательном портрете Наполеона III, олицетворяющем собою царство середины, безличности, государство разъевшихся мещан: «…В вагоне, на улице, в Париже, в провинции, в доме, во сне, наяву – везде стоял передо мной сам император с длинными усами, засмолёнными в ниточку, с глазами без взгляда, с ртом без слов. Не только жандармы, которые по положению своему немного императоры, мерещились мне Наполеонами, но солдаты, сидельцы, гарсоны и особенно кондукторы железных дорог и омнибусов. <…> Шёл ли я обедать в Maisond`Or – Наполеон, в одной из своих ипостасей, обедал через стол и спрашивал трюфели в салфетке; отправлялся ли я в театр – он сидел в том же ряду, да ещё другой ходил по сцене. Бежал ли я от него за город – он шёл по пятам дальше Булонского леса, в сюртуке, плотно застёгнутом, в усах с круто нафабренными кончиками».