Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

Здесь тоже проявляется особенность крестьянского мироощущения, постоянно связывающего небо и землю и придающего бытовым, повседневным сторонам сельского существования неожиданный вселенский масштаб. Так, райский мир бога света соотносится с земным городом и окружающими его деревнями, а солнечный терем – с православным храмом. Даже врата райского града при всём их сказочном великолепии напоминают резные царские врата сельской церкви, украшенные позолоченными змейками или виноградными гроздьями руками народных умельцев, талантливых резчиков по дереву.

Наконец, и далёкая райская сторона приближается к деревенской околице-окоёму, где «небо сходится с землею» и «где крестьянки лён прядут, прялки на небо кладут». Вот уж и прялки превращаются в сказочные предметы: русский человек видел в солнечных лучах золотую пряжу; неспроста известная народная загадка уподобляет их веретену: «Из окна в окно готово веретено». А сказочные крестьянки – это те же Царь-девицы, плетущие по вечерам на западе, а по утрам на востоке золотую ткань вечерних и утренних зорь.

Удивительна и неповторима эта непосредственная красота и органичность русского крестьянского миросозерцания, поднимающая до высот поэзии повседневную жизнь, легко, свободно и празднично возводящая трудовой крестьянский быт в высокое поэтическое бытие! Ершов проникновенно уловил и воплотил в своей «волшебной сказке» самую суть народной культуры, тысячами незримых нитей связанную с глубинами русской и даже праславянской памяти, с неувядающей красотою древних языческих представлений, не только не подавленных, но изнутри высвеченных и по-своему одухотворённых и облагороженных позднейшими, уже христианскими верованиями.

Тонкий знаток и ценитель русской народной и литературной сказки И. П. Лупанова подметила в освещении сказочных образов и конфликтов «Конька-горбунка» любопытную закономерность. Хотя Ершов не выходит за пределы народного сказочного мироощущения, он раскрывает изнутри все потенциальные его возможности, все скрытые в нём резервы. Простое сопоставление сказки Ершова с народными сказками первой половины XIX века и более поздними их записями, относящимися к началу века двадцатого, показывает, что «Конёк-горбунок» ближе к поздней фольклорной традиции. Получается, что Ершов предвосхищает эволюцию внутри фольклорной сказки почти на целое столетие.

Конечно, ершовский Иванушка – типичный персонаж фольклора, который дурачит окружающих умников, с удовольствием разыгрывая симпатичную ему роль глупца. В его «глупости» есть сознательное пренебрежение обывательским «здравым смыслом», он равнодушен к внешнему успеху, не умеет и не желает «устраиваться» в жизни, не жаден до денег, почестей, богатств и прочих материальных благ. Среди других героев сказки Иванушка-дурачок – самый свободный человек, и эта свобода даёт ему право быть накоротке со всем миром, как житейским, бытовым, так и волшебным, фантастическим. Он одинаков в своём общении с отцом и братьями, с царём и его слугами, с солнцем и месяцем:

Здравствуй, Месяц Месяцович!
Я – Иванушка Петрович!

Он в меру простодушен и доверчив, но в то же время прямодушен и правдив. Его доброта окрашена «лукавым русским умом, столь наклонным к иронии». По отношению к своим недоброжелателям он часто прибегает к розыгрышу, порой далеко не безобидному.

И вот И. П. Лупанова, сравнивая «Конька-горбунка» с современной Ершову народной сказкой, обнаруживает, что Иванушка-дурачок у Ершова гораздо более ершист, колюч и даже склонен к открытому социальному протесту. Ершов как бы заглядывает в будущее фольклорного образа, развёртывает скрытые в нём возможности, забегает вперёд.

Его Иванушка Петрович гораздо более изощрённый и лукавый выдумщик, чем «дураки» народных сказок того времени. Он ловко околпачивает своих «умных» братьев, которые, не понимая комичности собственного положения, хохочут, «ухватившись под бока, над рассказом дурака».

Опережает фольклор и острое чувство независимости ершовского героя. В общении с царём он свободен и смел: «Чудно дело! Так и быть, / Стану, царь, тебе служить. / Только, чур, со мной не драться / И давать мне высыпаться, / А не то я был таков». А если и появляется в его словах почтение, то отнюдь не рабское: в царе Иван чтит высшую справедливость и общегосударственный закон, а не конкретное лицо, глупости или самодурству которого он не устает открыто возмущаться. Что же касается царской челяди, то она получает от Ивана сторицею: «Что за челядь тут такая? – / Говорит Иван, вставая, – / Как хвачу я вас бичом, / Так не станете потом / Без пути будить Ивана!»