Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 1

С другой стороны, большую социально-сатирическую конкретизацию, чем в народных сказках начала XIX века, получают у Ершова образы царя, придворных и других государевых слуг. Царь его чрезвычайно падок на клевету и разного рода пакости, к тому же он ещё сумасброден, и необузданно жесток: «На правеж – в решётку – на кол!»; «Прикажу тебя пытать, / По кусочкам разорвать!» В придворных же резко сатирически изображается страсть к клевете и доносу на ближнего, рабски подобострастное отношение к «хозяину»: «И доносчик с этим словом, / Скрючась обручем таловым, / Ко кровати подошёл, / Подал клад – и снова в пол».

Оригинален у Ершова и образ Конька-горбунка. Он создаёт его на основе довольно эпизодического в народной сказке «паршивого» жеребёнка. По сути дела, Конёк-горбунок – сказочный двойник Иванушки-дурачка. Если Иванушка под глупостью скрывает все положительные качества, свойственные эпическому богатырю: чувство долга, смелость, ловкость, силу и мужество, – то «игрушка-горбунок» за своей внешней неказистостью таит все признаки богатырского коня. Но Ершов допускает такую авторскую импровизацию не в противоречии, а в согласии с фольклорными традициями. В контрасте между внешней неказистостью и скрытой богатырской выносливостью – типично народное отношение к трудовому, заезженному Савраске и откормленному на барских конюшнях заводскому жеребцу: «Трудовой конь – на соломе, пустопляс – на овсе!»

В духе того же самого трудового крестьянского мироощущения Конёк-горбунок для Иванушки не только чудесный помощник, как в типичной народной сказке, но ещё и ласковый надёжный друг, добрый утешитель. Вспомним, например, народное отношение к Савраске, полноправному члену крестьянской семьи, в поэме Некрасова «Мороз, Красный нос». Вспомним чеховского извозчика Иону в рассказе «Тоска», не нашедшего отклика своему горю в людях и получившего ласковое негласное сочувствие у своей лошади.

Заметно усиливается в сказке Ершова и бытовая конкретизация чудесного, о которой мы уже говорили. Она достигает в «Коньке-горбунке» такой остроты, что с её помощью сказитель не только создаёт «иллюзию сказочной реальности», но и превращает её в средство характеристики поэтических свойств народного миросозерцания. Здесь уместно напомнить финал чеховского рассказа «В овраге», когда несчастная Липа возвращается в свою деревню с мертвым ребёночком на руках.

Кругом «было поле, небо со звёздами, да шумели птицы, мешая друг другу спать. И коростель кричал, казалось, на том самом месте, где был костёр. Но прошла минута, и опять были видны и подводы, и старик, и длинный Вавила. Телеги скрипели, выезжая на дорогу.

– Вы святые? – спросила Липа у старика.

– Нет. Мы из Фирсанова».

Вопрос Липы не вызывает у мужиков ни тени смущения: они не святые, они из Фирсанова. Но ведь это же значит, что явление святых в дольнем мире крестьянском допускается как вполне реальный, никакого удивления не вызывающий факт.

В сказке Ершова Иванушка тоже чувствует обыденность чудесного, сравнивая сказочные дива с явлениями крестьянского мира, по-свойски обращаясь и с Царь-девицей, и даже с самим Месяцем Месяцовичем. Всё это включается в его домашний обиход!

Из типичных сказочных канонов часто выпадает поведение Иванушки. Возвращаясь победителем с ночного дежурства, он поёт песню, далёкую от мужицкого, крестьянского репертуара. Это литературная песня «Ходил молодец на Пресню» из комической оперы А. О. Аблесимова «Мельник, колдун, обманщик и сват». Временами сказочное повествование вбирает у Ершова литературно-романтические традиции, не чурается книжной культуры: «Кобылица молодая, / Очью бешено сверкая, / Змеем голову свила / И пустилась как стрела». Появляется знакомая по «Руслану и Людмиле» пушкинская свобода обращения с фольклором. Но при этом романтический элемент органически вписывается в сказочное повествование, мотивируется удалью Иванушки, скрывающего под своим шутовством подлинное богатырство.

Свободное владение разными пластами фольклорной культуры позволяет Ершову соединять в полемическом противостоянии разные сказочные традиции: исконно народную, с одной стороны, и уже тронутую литературностью, мещански-городскую – с другой. Сказка о Царь-девице звучит первоначально в исполнении одного из служителей двора, из того слоя, который читает «Еруслана». Именно эта, не вполне народная сказка подталкивает стольника устроить Ивану очередное испытание. Но мещанская сказка корректируется народными представлениями и вкусами Иванушки: «Хм! Так вот та Царь-девица! / Как же в сказках говорится, – / Рассуждает стремянной, – / Что куда красна собой / Царь-девица, так что диво! / Эта вовсе не красива: / И бледна-то, и тонка. / Чай, в обхват-то три вершка; / А ножонка-то, ножонка! / Тьфу ты! Словно у цыплёнка! / Пусть полюбится кому, / Я и даром не возьму». Совершенно иначе оценивает внешность Царь-девицы сластолюбивый государь: «Бесподобная девица! / Согласися быть царица! / Я едва тебя узрел – / Сильной страстью воскипел».