Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

С тех пор «определительный термин» – «диалектика души» – прочно закрепился за творчеством Толстого, ибо Чернышевский уловил самую суть толстовского дарования. Предшественники Толстого, изображая внутренний мир человека, использовали слова, точно называющие душевное переживание: «волнение», «угрызение совести», «гнев», «презрение», «злоба». Толстой был этим не удовлетворён: «Говорить про человека: он человек оригинальный, добрый, умный, глупый» – это значит произносить слова, «которые не дают никакого понятия о человеке» и «только сбивают с толку». Толстой не ограничивается называнием тех или иных психических состояний. Он идёт дальше и глубже. Он «наводит микроскоп» на тайны человеческой души и схватывает изображением сам процесс зарождения и оформления чувства ещё до того, как оно созрело и обрело завершённость. Он рисует картину душевной жизни, показывая приблизительность и неточность любых готовых определений. Вот как, например, передаёт Толстой переживания смертельно раненного офицера Праскухина в рассказе «Севастополь в мае»:

«“Слава Богу! Я только контужен”, – было его первою мыслью, и он хотел руками дотронуться до груди, – но руки его казались привязанными, и какие-то тиски сдавливали голову. В глазах его мелькали солдаты – и он бессознательно считал их: “Один, два, три солдата, а вот в подвёрнутой шинели офицер”, – думал он; потом молния блеснула в его глазах, и он думал, из чего это выстрелили: из мортиры или из пушки? Должно быть, из пушки; а вот ещё выстрелили, а вот ещё солдаты – пять, шесть, семь солдат, идут все мимо. Ему вдруг стало страшно, что они раздавят его; он хотел крикнуть, что он контужен, но рот был так сух, что язык прилип к нёбу, и ужасная жажда мучила его. Он чувствовал, как мокро было у него около груди, – это ощущение мокроты напоминало ему о воде, и ему хотелось бы даже выпить то, чем это было мокро. “Верно, я в кровь разбился, как упал”, – подумал он, и, всё более и более начиная поддаваться страху, что солдаты, которые продолжали мелькать мимо, раздавят его, он собрал все силы и хотел закричать: “Возьмите меня”, – но вместо этого застонал так ужасно, что ему страшно стало, слушая себя. Потом какие-то красные огни запрыгали у него в глазах, – и ему показалось, что солдаты кладут на него камни; огни всё прыгали реже и реже, камни, которые на него накладывали, давили его больше и больше. Он сделал усилие, чтобы раздвинуть камни, вытянулся и уже больше не видел, не слышал, не думал и не чувствовал. Он был убит на месте осколком в середину груди».

Толстой создаёт иллюзию «подслушанных мыслей», он воспроизводит «внутреннюю речь» героя, схватывая художественным изображением не итог, а сам процесс течения душевной жизни. Как отмечал Чернышевский, «внимание графа Толстого более всего обращено на то, как одни чувства и мысли развиваются из других; ему интересно наблюдать, как чувство, непосредственно возникшее из данного положения или впечатления, переходит в другие чувства, опять возвращается к прежней исходной точке и опять и опять странствует».

От «диалектики души» – к «диалектике характера»

Открывая «диалектику души», Толстой идёт к новому пониманию человеческого характера. Мы уже видели, как в повести «Детство» «мелочи» и «подробности» детского восприятия размывают и расшатывают устойчивые границы в характере взрослого Николая Иртеньева. То же самое наблюдается и в «Севастопольских рассказах». В отличие от простых солдат, у адъютанта Калугина, например, очевидна показная, «нерусская» храбрость. Тщеславное позерство типично в той или иной мере для всех офицеров-аристократов, это их сословная черта. Но с помощью «диалектики души», вникая в подробности душевного состояния Калугина, когда он идёт на передний край обороны, Толстой подмечает вдруг в этом человеке такие переживания и чувства, которые никак не укладываются в офицерский кодекс и ему противостоят. Калугину «вдруг сделалось страшно: он рысью пробежал шагов пять и упал на землю…» Страх смерти, который Калугин презирает в других и не допускает в себе, неожиданно овладевает его душой.

В рассказе «Севастополь в августе» солдаты, укрывшись в блиндаже, читают по букварю: «Страх смерти – врождённое чувствие человеку». Они не стыдятся этого простого и так понятного всем чувства. Более того, это чувство оберегает их от поспешных и неосторожных шагов. Наведя на внутренний мир Калугина свой «художественный микроскоп», Толстой обнаружил в аристократе душевные переживания, сближающие его с простыми солдатами. Оказывается, и в этом человеке живут более широкие возможности, чем те, что привиты ему социальным положением, офицерской средой.