Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Тургенев, упрекавший Толстого в чрезмерной «мелочности» и дотошности психологического анализа, сказал, что художник должен быть психологом, но тайным, а не явным: он должен показывать лишь итоги, лишь результаты психического процесса. Толстой же именно процессу уделяет основное внимание, но не ради него самого. «Диалектика души» играет в его творчестве большую содержательную роль. Последуй Толстой совету Тургенева, ничего нового в аристократе Калугине он бы не обнаружил. Ведь естественное чувство страха смерти в Калугине не вошло в его характер, в психологический «результат»: «Вдруг чьи-то шаги послышались впереди его. Он быстро разогнулся, поднял голову и, бодро побрякивая саблей, пошёл уже не такими скорыми шагами, как прежде». Однако «диалектика души» открыла Калугину перспективы перемен, перспективы нравственного роста.

Эстетическая значимость подробностей поведения Калугина осознаётся лишь в контексте предыдущего рассказа. Именно этот контекст наглядно проясняет, что храбрость Калугина театральна, нуждается в зрителях, что ей необходимо постоянно демонстрировать себя. А потому она является безрассудной и внутренне бесплодной. Повинуясь лишь голосу тщеславия, Калугин не ложится, например, при виде падающей рядом бомбы, и только случай спасает его от бессмысленной смерти.

Но в аналогичном положении смерть настигает в рассказе другого героя – Праскухина. Эпизод с Праскухиным и Михайловым в рассказе «Севастополь в мае» является кульминационным. Отнюдь не простая игра случайностей спасает одного и губит другого героя. Писатель показывает, что в критический момент у них возникает в душе различный поток мыслей и чувств и различная в принципе «диалектика поведения», которая по-разному решает их судьбу.

Роковая бомба упала рядом с Праскухиным и Михайловым, когда они вышли на менее опасное место и Праскухин «стал оживать понемногу». Но «оживать» для Праскухина – это значит тщеславиться. В отличие от него, не очень тщеславный Михайлов, «трус» по аристократическому кодексу, тотчас упал на живот, когда чей-то голос крикнул: «Ложись!» Демократизм Михайлова, его инстинктивная привычка жить вместе с простыми солдатами одерживают верх над тщеславными его чувствами. Военный опыт говорит солдатам, что в момент взрыва бомба подскакивает на полметра от земли, и осколки не задевают прижавшегося к земле человека.

Праскухин, заметив падающую бомбу, лишь «невольно согнулся до самой земли», а спустя секунду «испугался, не напрасно ли он струсил». Открыв глаза, верный себе Праскухин сначала «с самолюбивым удовольствием» увидел не бомбу, а то, что Михайлов «около самых ног его лежал» на земле. Когда же наконец Праскухин всего на аршин от себя заметил волчком крутящуюся бомбу и «ужас, исключающий все другие мысли и чувства», охватил его, тщеславие, ставшее второй натурой, сыграло с ним последнюю злую шутку. Он не лег пластом, не прижался к земле, а упал на колени и закрыл лицо руками.

Беспощадный аналитик, Толстой показывает далее, что самолюбие определяет и предсмертную вспышку душевной жизни Праскухина. Первой мыслью, всплывшей в его охваченном ужасом сознании, был вопрос: «Кого убьёт – меня или Михайлова?»

Эпизод с Праскухиным и Михайловым наглядно показывает, как уже в севастопольский период Толстой в мелочах и подробностях чувств своих героев учится ловить скрытый ход истории. Смерть Праскухина сродни самоубийству, нравственной подоплекой которого является тщеславие.

Эпизод смерти Праскухина в какой-то мере перекликается с эпизодом смертельного ранения князя Андрея в Бородинском сражении. Перекличка с «Севастопольскими рассказами» здесь ощутима вплоть до мельчайших деталей: «“Берегись!” – послышался испуганный крик солдата, и, как свистящая на быстром полёте, приседающая на землю птичка, в двух шагах от князя Андрея, подле лошади батальонного командира, негромко шлёпнулась граната. Лошадь первая, не спрашивая того, хорошо или дурно было выказывать страх, фыркнула, взвилась, чуть не сронив майора, и отскакала в сторону. Ужас лошади сообщился людям. (Показателен здесь в самом начале намеченный Толстым критерий естественности, природной непосредственности. – Ю. Л.) – “Ложись!” – крикнул голос адъютанта, прилёгшего к земле (ср. с поведением Михайлова. – Ю. Л.).

Князь Андрей стоял в нерешительности. Граната, как волчок, дымясь, вертелась между ним и лежащим адъютантом, на краю пашни и луга, подле куста полыни.

“Неужели это смерть? – думал князь Андрей, совершенно новым, завистливым взглядом глядя на траву, на полынь и на струйку дыма, вьющуюся от вертящегося чёрного мячика. – Я не могу, я не хочу умереть, я люблю жизнь, люблю эту траву, землю, воздух…” – Он думал это и вместе с тем помнил о том, что на него смотрят (ср. с поведением Калугина и Праскухина. – Ю. Л.).

– Стыдно, господин офицер! – сказал он адъютанту, – какой…

Он не договорил. В одно и то же время послышался взрыв, свист осколков как бы разбитой рамы, душный запах пороха – и князь Андрей рванулся в сторону и, приподняв кверху руку, упал на грудь».