Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Истории жизни Анны и Левина воспринимаются как обособленные друг от друга лишь при поверхностном чтении романа. В действительности между чередующимися попеременно эпизодами из жизни героев существует напряженный художественный диалог. Например, скачки в кругу Анны сменяются косьбою в кругу Левина; Анна, играющая в крокет, и Левин, охотящийся в русских лесах и болотах… Нельзя не заметить некоторой искусственности во всех ситуациях, связанных с Анной, и жизнь Левина эту искусственность оттеняет. В романе нет прямого суда над Анной и людьми светского круга, но косвенно, через композиционную связь эпизодов, осуществляется суд над героями, который вершит не автор, а живая жизнь.

В сравнении с «Войной и миром» в «Анне Карениной» изменяется многое. Даже в толстовской фразе сокращаются сложные синтаксические периоды, она становится короче, энергичнее. Художественная мысль писателя движется напряжённо и упруго. И эта сдержанность содержательна: создаётся ощущение драматической замкнутости, взаимной отчуждённости героев. Свёртывается «диалектика души» – качество, характеризующее щедрых, чутких к живой жизни героев. В «Анне Карениной» такая душевная открытость и доверчивость уже невозможна: она оборачивается теперь неизбежным драматизмом. Герои нового романа Толстого – люди сдержанные, скованные, замкнутые. И даже наиболее живая и открытая миру Анна далека от Наташи Ростовой. При первой встрече с нею на железнодорожном вокзале в Москве мы видим как будто бы тот же преизбыток жизненных сил, рвущихся наружу, ту же искренность и непосредственность, какие переполняли жизнелюбивую Наташу. Но порывы Анны не получают отзвука, гаснут в пустоте остывающего мира, лишённого человеческой чуткости и теплоты. Мы видим «сдержанную оживлённость, которая играет в её лице», видим, что она «потушила умышленно свет в глазах». Анна вынуждена постоянно сдерживать себя, подавлять рвущиеся на свободу жизненные силы. Но они не хотят подчиняться ей, они вырываются из-под контроля неуправляемые, «против её воли», «мимо её воли».

Анна замужняя женщина, у неё семья, маленький сын Серёжа и авторитетный, но нелюбимый муж, крупный государственный чиновник Каренин. Она долгое время терпеливо сносила жизнь в безлюбовной семье. Но настал момент, когда страсть к другому человеку прорвалась сквозь все преграды. И сразу же счастье любви омрачилось чувством её трагической обречённости.

В чем источник этого трагизма?

Анна столкнулась с тем, что светское общество поощряет тайные измены, но не прощает открытые. К тому же, уходя от государственного чиновника Каренина, принимающего за жизнь лишь бледные отражения её, Анна сталкивается с человеческой нечуткостью аристократа Вронского, остающегося дилетантом и в живописи, и в хозяйственных начинаниях, и в любви.

Однако дело не только в этих внешних обстоятельствах, подавляющих живое чувство Анны. Само это чувство изнутри разрушительно и обречено. Уже в момент своего пробуждения оно принимает стихийный, демонический характер. «Какая-то сверхъестественная сила притягивала глаза Кити к лицу Анны. Она была прелестна в своём простом чёрном платье, прелестны были её полные руки с браслетами, прелестна твёрдая шея с ниткой жемчуга, прелестны вьющиеся волосы расстроившейся прически, прелестны грациозные лёгкие движения маленьких ног и рук, прелестно это красивое лицо в своём оживлении; но было что-то ужасное и жестокое в её прелести. “Да, что-то ужасное, бесовское и прелестное есть в ней”, – сказала себе Кити». Совершенно очевидно, что Толстой в соответствии с православным вероучением говорит здесь о мнимой красоте, о высшей и очень тонкой форме лести самому себе, о самообмане, мечтательности, гордыне…

Неслучайно первое объяснение Вронского с Анной сопровождается разрушительной метельной стихией в Бологом. «Страшная буря рвалась и свистела между колесами вагонов по столбам из-за угла станции. Вагоны, столбы, люди, всё, что было видно, – было занесено с одной стороны снегом и заносилось всё больше и больше. На мгновенье буря затихала, но потом опять налетала такими порывами, что, казалось, нельзя было противостоять ей. Между тем какие-то люди бегали, весело переговариваясь, скрипя по доскам платформы и беспрестанно отворяя и затворяя большие двери. Согнутая тень человека проскользнула под её ногами, и послышались стуки молотка по железу. “Депешу дай!” – раздался сердитый голос с другой стороны из бурного мрака. “Сюда пожалуйте! № 28!” – кричали ещё разные голоса, и, занесённые снегом, пробегали обвязанные люди. Какие-то два господина с огнём папирос во рту прошли мимо её. Она вздохнула ещё раз, чтобы надышаться, и уже вынула руку из муфты, чтобы взяться за столбик и войти в вагон, как ещё человек в военном пальто подле неё самой заслонил ей колеблющийся свет фонаря. Она оглянулась и в ту же минуту узнала лицо Вронского. <…>