Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Особо выделяется в творчестве Чехова второй половины 80-х годов детская тема, развивающая традиции Толстого. Детское сознание дорого Чехову непосредственной чистотою нравственного чувства, не замутнённого прозой и лживой условностью житейского опыта. Взгляд ребёнка своей мудрой наивностью обнажает ложь и фальшь условного мира взрослых. В рассказе «Дома» жизнь делится на две сферы: в одной – отвердевшие схемы, принципы, правила. Это официальная жизнь справедливого и умного, но по-взрослому ограниченного прокурора, отца маленького Серёжи. В другой – изящный, сложный, живой мир ребёнка.

Прокурор узнает от гувернантки, что его семилетний сын курил: «Когда я стала его усовещивать, то он, по обыкновению, заткнул уши и громко запел, чтобы заглушить мой голос». «Усовещивает» сына и отец, мобилизуя для этого весь свой прокурорский опыт, всю силу логических доводов: «Во-первых, ты не имеешь права брать табак, который тебе не принадлежит. Каждый человек имеет право пользоваться только своим собственным добром… У тебя есть лошадки и картинки… Ведь я их не беру?..» – «Возьми, если хочешь! – сказал Серёжа, подняв брови. – Ты, пожалуйста, папа, не стесняйся, бери!» Ребёнку чужда «взрослая» мысль о «священном и неприкосновенном праве собственности». Столь же чужда ему и сухая правда логического ума: «Во-вторых, ты куришь… Это очень нехорошо!.. Вот дядя Игнатий умер от чахотки. Если бы он не курил, то, быть может, жил бы до сегодня…» – «Дядя Игнатий хорошо играл на скрипке! – сказал Серёжа. – Его скрипка теперь у Григорьевых!»

Ни одно из взрослых рассуждений не трогает душевный мир ребёнка, в котором существует какое-то своё течение мыслей, своё представление о важном и не важном в этой жизни. Рассматривая рисунок Серёжи, где нарисован дом и стоящий рядом солдат, прокурор говорит: «Человек не может быть выше дома… Погляди: у тебя крыша приходится по плечо солдату…» – «Нет, папа!.. Если ты нарисуешь солдата маленьким, то у него не будет видно глаз». Ребёнок обладает не логическим, а образным мышлением. По сравнению со схематизмом взрослого, логического восприятия оно имеет неоспоримые преимущества.

Когда умаявшийся прокурор сочиняет заплетающимся языком сказку о старом царе и его наследнике, маленьком принце, хорошем мальчике, который никогда не капризничал, рано ложился спать, но имел один недостаток – он курил, то Серёжа настораживается, а едва заходит речь о смерти принца от курения, глаза мальчика подёргиваются печалью, и он говорит упавшим голосом: «Не буду я больше курить…» Весь рассказ – торжество конкретно-чувственного над абстрактным, образного над логическим, живой полноты бытия над мёртвой схемой и обрядом, искусства над сухой наукой. И прокурор вспомнил «себя самого, почерпавшего житейский смысл не из проповедей и законов, а из басен, романов, стихов…».

Повесть «Степь» как итог творчества Чехова 1880-х годов

В рассказах Чехова о детстве зреет художественная мысль писателя о неисчерпаемых возможностях человеческой природы, остающихся невостребованными в современном мире. Художественным итогом его творчества эпохи 80-х годов явилась повесть «Степь». Внешне это история деловой поездки: купец Кузьмичов и священник, отец Христофор едут по широкой степи в город продавать шерсть. С ними вместе мальчик Егорушка, которого нужно определить в гимназию.

Его взрослые опекуны – деловые, скучноватые люди. Особенно Кузьмичов, которому и во сне снится шерсть, который торгует даже в сновидениях. Коммерческая тема тянется через всю повесть. «Выпив молча стаканов шесть, Кузьмичов расчистил перед собой на столе место, взял мешок… и потряс им. Из мешка посыпались на стол пачки кредитных бумажек». Выросла огромная куча денег, от которой исходил «противный запах гнилых яблок и керосина». Живые природные богатства степи изводятся в пачки противно пахнущих купюр!

В повести нарастает конфликт между живой степью и барышами, между природой и мертвой цифрой, извлекаемой из неё. Активна в этом конфликте природа. Первые страницы передают тоску бездействия, тоску застоявшихся, сдавленных сил. Много говорится о зное, о скуке. Как будто «степь сознаёт, что она одинока, что богатство её и вдохновение гибнут даром для мира, никем не воспетые и никому не нужные…». Песня женщины, «тихая, тягучая и заунывная, похожая на плач», сливается с жалобой степной природы, «что солнце выжгло её понапрасну», «что ей страстно хочется жить».

Потом тоскливые ноты уступают место грозным и предупреждающим. Степь копит силы, чтобы свергнуть это иго. «Что-то необыкновенно широкое, размашистое и богатырское тянулось по степи вместо дороги… Кто по ней ездит? Кому нужен такой простор? Непонятно и странно. Можно, в самом деле, подумать, что на Руси ещё не перевелись громадные, широко шагающие люди, вроде Ильи Муромца… И как бы эти фигуры были к лицу степи и дороге, если бы они существовали!»