Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Мотив превращения человека в персонифицированную профессию широко распространён в раннем творчестве Чехова. Такова его сценка «Не в духе» (1884), комический эффект которой заключается в том, что проигравшийся в карты становой пристав Прачкин «профессионально» реагирует на стихи Пушкина. Он слышит, как за стенкой его сын Ваня учит наизусть отрывок из романа «Евгений Онегин». Будучи не в духе, Прачкин оценивает стихи не человеческой меркой, а с точки зрения станового пристава:

«– “Вот бегает дворовый мальчик… дворовый мальчик, в салазки Жучку посадив… посадив…”

– Стало быть, наелся, коли бегает да балуется… А у родителей нет того в уме, чтоб мальчишку за дело усадить. Чем собаку-то возить, лучше бы дрова колол или Священное Писание читал… И собак тоже развели… ни пройти ни проехать! …

– “Ему и больно и смешно, а мать грозит… а мать грозит ему в окно…”

– Грози, грози… Лень на двор выйти да наказать… Задрала бы ему шубенку да чик-чик! чик-чик! Это лучше, чем пальцем грозить… А то, гляди, выйдет из него пьяница… Кто это сочинил? – спросил громко Прачкин.

– Пушкин, папаша.

– Пушкин? Гм!.. Должно быть, чудак какой-нибудь. Пишут-пишут, а что пишут – и сами не понимают. Лишь бы написать!»

В рассказе «Упразднили!» (1885) отставной прапорщик Вывертов узнаёт от заехавшего к нему в гости землемера, что чин прапорщика упразднили: «“То есть… извините, я вас не совсем понимаю-с… – залепетал Вывертов, бледнея и делая большие глаза. – Кто же меня упразднял?”—“Да разве вы не слыхали? Был такой указ, чтоб прапорщиков вовсе не было …” – “Гм… Кто же я теперь такой есть?” – “А Бог вас знает, кто вы. Вы теперь – ничего, недоумение, эфир! Теперь вы и сами не разберёте, кто вы такой”».

Упразднение чина лишило Вывертова охоты жить. Он не ел, не пил, не спал. Промолчав целую неделю, Вывертов как будто бы заговорил: «Что же ты молчишь, харя? – набросился он внезапно на казачка Илюшку. – Груби! Издевайся! Тыкай на уничтоженного! Торжествуй!» Сказав это, Вывертов заплакал и опять замолчал на неделю.

Его лечили, пускали кровь. Наконец, на другой день после кровопролития Вывертов заявил своей жене: «Я, Арина, этого так не оставлю. Теперь я на всё решился… Чин свой я заслужил, и никто не имеет полного права на него посягать. Я вот что надумал: напишу какому-нибудь высокопоставленному лицу прошение и подпишусь: прапорщик такой-то… пра-пор-щик… Понимаешь? Назло! Пра-пор-щик… Пускай! Назло!»

Целая юмористическая дилогия «Два романа» («Роман доктора», «Роман репортёра»; 1883) – а потом ещё и «Роман адвоката» (1883), – построена у Чехова на том, что вместо людей здесь живут и действуют персонифицированные профессии. Так уже в раннем творчестве появляется тема «человека в футляре», которая будет положена в основу знаменитой «маленькой трилогии» – «Человек в футляре», «Крыжовник», «О любви».

Творчество второй половины 1880-х годов

К середине 1880-х годов в творчестве Чехова намечается перелом. Весёлый смех всё чаще и чаще уступает дорогу драматическим интонациям. В казённом, «вицмундирном» мире появляются проблески живой души, проснувшейся, посмотревшей вокруг и ужаснувшейся. Всё чаще и чаще чуткое ухо и зоркий глаз Чехова ловят в омертвевшей жизни робкие признаки пробуждения.

Прежде всего, появляется цикл рассказов о внезапном прозрении человека под влиянием резкого жизненного толчка – смерти близких, горя, несчастья, неожиданного драматического испытания. В рассказе «Горе» пьяница-токарь везёт в город смертельно больную жену. Горе застало его «врасплох, нежданно-негаданно, и теперь он никак не может очнуться, прийти в себя, сообразить». Его душе, пребывающей в смятении, отвечает природа: разыгрывается метель, «кружатся целые облака снежинок, так что не разберёшь, идёт ли снег с неба, или с земли». В запоздалом раскаянии токарь хочет успокоить старуху, повиниться перед нею за беспутную жизнь: «Да нешто я бил тебя по злобе? Бил так, зря. Я тебя жалею». Но поздно! На лице у старухи не тает снег. «И токарь плачет… Он думает: как на этом свете всё быстро делается!.. Не успел он пожить со старухой, высказать ей, пожалеть её, как она уже умерла».

«Жить бы сызнова…» – думает токарь. Но за одной бедой идёт другая. Сбившись с пути, потеряв сознание, токарь приходит в себя на операционном столе. По инерции он ещё переживает смерть старухи, просит заказать панихиду, хочет вскочить и «бухнуть перед медициною в ноги»… Но вскочить он не может: нет у него ни рук, ни ног.

Трагичен последний порыв токаря догнать, вернуть, исправить нелепо прожитую жизнь: «Лошадь-то чужая, отдать надо… Старуху хоронить… И как на этом свете всё скоро делается! Ваше высокородие! Павел Иваныч! Портсигарик из карельской берёзы наилучший! крокетик выточу… Доктор машет рукой и выходит из палаты. Токарю – аминь!»