Русская Литература XIX века. Курс лекций для бакалавриата теологии. Том 2

Тема неблагополучия и распада коренных основ русской жизни пронизывает творчество зрелого Чехова. Она касается даже изображения русской деревни. К народу русские писатели подходили с особой меркой, крестьянская тема была заповедной для нашей литературы. Деревня с общинным владением землёй питала веру Герцена и Чернышевского в социалистические инстинкты русского крестьянина. На поклон к мужику шли Толстой и Достоевский, Тургенев и Некрасов. Правда, в поздней драме «Власть тьмы» Толстой уже показал распад патриархальной нравственности в деревне. Но среди невежества и духовной тьмы он всё-таки нашёл праведного Акима, помнящего о душе. Из деревни ещё пробивался у Толстого свет морального очищения и спасения.

Чехов, обратившись к крестьянской теме в повести «Мужики», не увидел в жизни крестьянина ничего обнадёживающего. Всероссийская неустроенность здесь более наглядна и откровенна. Царящее в России пустословие в деревне вырождается в сквернословие. Всеобщее недовольство жизнью превращается в пьянство. А невежество принимает удручающие формы. Мужики любят Священное Писание как загадочную «умственность», «образованность»: слово «дондеже» вызывает у них умиление и всеобщие слёзы.

Земельное утеснение и нищета сопровождаются духовным оскудением народа. «В переднем углу, возле икон, были наклеены бутылочные ярлыки и обрывки газетной бумаги – это вместо картин». «По случаю гостей поставили самовар. От чая пахло рыбой, сахар был огрызанный и серый, по хлебу и посуде сновали тараканы; было противно пить, и разговор был противный – всё о нужде да о болезнях».

Но и этот погрузившийся во тьму материального и духовного обнищания мир изредка посещают светлые видения. «Это было в августе, когда по всему уезду, из деревни в деревню, носили Живоносную. В тот день, когда её ожидали, в Жукове, было тихо и пасмурно. Девушки ещё с утра отправились навстречу иконе в своих ярких нарядных платьях и принесли её под вечер, с крестным ходом, с пением, и в это время за рекой трезвонили. Громадная толпа своих и чужих запрудила улицу; шум, пыль, давка… И старик, и бабка, и Кирьяк – все протягивали руки к иконе, жадно глядели на неё и говорили, плача: “Заступница, Матушка! Заступница!” Все как будто вдруг поняли, что между землей и небом не пусто, что не всё ещё захватили богатые и сильные, что есть ещё защита от обид, от рабской неволи, от тяжкой невыносимой нужды, от страшной водки. – “Заступница, Матушка! – рыдала Марья. – Матушка!”»

Как ни сурова, как ни длинна была зима, она всё-таки кончилась. Потекли ручьи, запели птицы. «Весенний закат, пламенный, с пышными облаками, каждый вечер давал что-нибудь необыкновенное, новое, невероятное, именно то самое, чему не веришь потом, когда эти же краски и эти же облака видишь на картине.

Журавли летели быстро-быстро и кричали грустно, будто звали с собою. Стоя на краю обрыва, Ольга подолгу смотрела на разлив, на солнце, на светлую, точно помолодевшую церковь, и слёзы текли у неё, и дыхание захватывало оттого, что страстно хотелось уйти куда-нибудь, куда глаза глядят, хоть на край света».

Повесть «В овраге» переносит действие в село Уклеево, «то самое, где дьячок на похоронах всю икру съел». «Жизнь ли была так бедна здесь, или люди не умели подметить ничего, кроме этого неважного события, происшедшего десять лет назад, а только про село Уклеево ничего другого не рассказывали».

Духовное оскудение народа осложняется проникающим в сельскую жизнь буржуазным хищничеством, которое превращается здесь в какое-то дремучее, бесстыдное варварство. «От кожевенной фабрики вода в речке часто становилась вонючей; отбросы заражали луг, крестьянский скот страдал от сибирской язвы, и фабрику приказано было закрыть. Она считалась закрытой, но работала тайно с ведома станового пристава и уездного врача, которым владелец платил по десяти рублей в месяц».

Отравляющий обман как норма существования проникает в семью сельского лавочника Цыбукина. Старший сын его Анисим, служащий в полиции, присылает письма, написанные чужим почерком и полные выражений, каких Анисим никогда в разговоре не употреблял: «Любезные папаша и мамаша, посылаю вам фунт цветочного чаю для удовлетворения вашей физической потребности».

За фальшивыми словами следуют фальшивые деньги, которые привозит Анисим в дом Цыбукиных, и вот уже старик отец не может различить, какие у него деньги настоящие, а какие фальшивые. «И кажется, что все они фальшивые». Фальшь пропитала в этом семействе всё. Мать сетует на всеобщий обман и опасается грядущего наказания. Сын Анисим отвечает: «Бога-то ведь всё равно нет, мамаша. Чего уж там разбирать!»

Так в повести возникает связь с романом Достоевского «Братья Карамазовы». Пробуждается память об известном афоризме Ивана: «Если Бога нет – то всё позволено», и возникает предчувствие катастрофы, приближающегося возмездия. Даже самовар в семье Цыбукиных кипит и гудит на кухне, «предсказывая что-то недоброе».