Русская нарезка

Не верю в систему, а верю в отдельные сообщества, не спаянные намертво единым законом. Перемещаясь, можно увиливать, но однажды надо дать себя сожрать здесь и сей­час. Так что, если не говорить об отдельных людях, против системы у меня есть меланж. Спайс это пиво и трезвый пер­сидский обычай принимать решения по пьяни. Ещё глоток?

Я так рад здесь пить девятку. Завтра тоже ночую здесь. Возьму больше пива. Реально нажрусь. Нужно поселить здесь, в учительской, дух пиздеца. Уйду, а здесь всё будет медленно меняться. Я склонен к рассуждательству — так ре­шили психиатры. Возможен ли бог-психиатр? Что может создать надсмотрщик? Христос истинно был врачом. А не­верующие врачи после него... В этом есть корроковщина, пюпюжлдрбдт. Меня уже прёт и то что я сейчас пишу — чушь.

Ещё глоток.

В одном из явлений Лейтенант был психиатром. Врач ду­ши, к которой неприменимо рацио. Я тебя понимал, а ты по­нимала меня. Это кончилось, этого не вернуть. Как с этим можно жить? Очень легко. Можно наслаждаться каждой ми­нутой жизни. Этим прекрасным пивом в алюминиевой банке.

Глоток. Мысли остановились. Психиатр — само слово кривляется, юродствует. Если бы несколько полифониче­ских вариаций... Приходит мысль о наркотиках. Чтобы я за весь день ни разу не подумал о наркотиках — такого уже лет пять или шесть не было. Глоток чуть поменьше. Уже мало пива осталось. Учительская стала другим местом, более по­нятным и родным, не вызывающим ассоциаций с тем, что я здесь раньше чувствовал. Впрочем, всегда было здесь непло­хо — знал, что застрахован от врастания в какое бы то ни было место канцелярского мира. Глоток. Мне уже хорошо.

Надеюсь, тебе сейчас тоже хорошо. Ещё глоток — предпо­следний. У меня руки в краске сегодня покрасил два окна в белый цвет

цвет небесный серый цвет полюбил я в зрелых лет он мне спьяну назначал белизну иных начал он ужасен без прикрас это цвет... любимых глаз. Это Бах безбрежный, вой осенивший синевой.

И теперь, — вот самое охуительное место — и теперь, ко­гда достиг

я вершины дней своих — т.е. на самом деле давным-давно пройдя эту вершину, но упокоившись на высоте последним осознанием прожитого и смирением и примирением про­щением иронией свободой высотой печалью — в жертву остальным цветам (не одному все, как обычно, а один всем в жертву)

голубого не отдам. — Конечно, ведь по ветхим понятиям мужеложник несёт нравственный изъян и в жертву принесён быть не может. — последний глоток, запрокидывая банку высоко, высоко, высоко... а сейчас я прямо в учительской в 4 часа ночи закурю сигарету и похуй на возможные последст­вия

Жара спадает, асфальт ровно блестит и бежит как плёнка аудиокассеты, мотор автобуса поёт, радостно воет в ушах но­той «до», в открытых форточках шумит тёплый воздух. Белая разметка, чёрные свободные поля. На голых руках высыхает пот, рыжие волосы шевелятся, блестят. Впереди линия гори­зонта. Ребёнок не спит. Его пустые голубые глаза сверкают. Ближний край поля проносится мимо яростно; пахнет дерь­мом; молодая женщина разговаривает по мобильному теле­фону. Парень в полосатой майке спит, обнимая кожаную сумку, раскрыв ладонь, розовые пальцы, наклонив голову, складывая небритую шею в гармошку, с открытым ртом, в солнечном свете. Женщина спит с чёрным сотовым в руке, до колен голые ноги — на железной подставке, под ними на полу белые шлёпанцы, на каждом написано «ROSS» — фа­милия Грэтчен из «Донни Дарко». Мужик в тёплом сером свитере и старой синей кепке, глаза слезятся, пристально смотрит на дорогу, лицо на ладонь, локоть упирает в подло­котник, неудобно, трясёт, поднимает и запрокидывает голо­ву, часто моргая, смотрит вдаль.

Переверзева, стоит Андрею выйти, начинает на него дико нести, мол, какой из него вокалист, он ненормальный, боль­ной, умственно отсталый, учим его, тянем, горе с ним, а сле­дующий курс будет, так и госпрограмму придётся делать! Ничего, закончит как-нибудь. Будущего у него, конечно, нет. Андрей заходит, и Переверзева, оборвав уничтожающий вчёс, обращается к нему чуть ли не ласково, но даже больной и умственно отсталый легко услышит в её голосе что-то вро­де «как же я устала от тебя придурок» а он Андрюша влюб­лённый, по её словам, в вокал, влюблённый в искусство, со­гнутый, как святые на русских иконах, кивает и всё повторяет «угу... угу, угу». И с готовностью переворачивает страницы, тогда как Авдеев — небрежно, невовремя, иногда с понтом забывая и отходя, в порыве вдохновения, вглубь маленького и тесного двадцать четвёртого класса. Мне начинает нравиться Андрей именно после Переверзевского вчёса о том что на­сквозь ненормален обречён. Раньше раздражали его «угу» и кривое лицо теперь нравится и хочу чтобы он раскрылся и всем нос утёр.