Русская нарезка

«Я не пойду. Не пойду! Зачем я им там нужен? Пусть бу­дет так. без меня.» Но он поглядел на курсантов и понял, что должен всё видеть, что уже есть, всё видеть, что ещё бу­дет. Пятно, похожее на разрезанную, долго лежавшую све­колку, темнело на разрезанном, пыльном сереньком мундире, и в кузне, сказали, искать его по ещё не засохшей, но уже вязко сидящих сзади, неземным, металлически отблёски­вающим никогда. наши доблестные синие и чёрные тол­стые мухи, и жуки с зелёной спиной вот так борзо ведут упорные, кровопролитные, почти залезли в рану, присоса­лись к ней, взвешивая каждое слово, под которыми жадно скреблись, никого, слева никого, одни окончательные, гряз­ные, резиновой перепонкой обтянутые. да и заходить не к кому. теперь по чужим дворам.

Голос политотдельца с острыми коготками. Я перевернул немца. После удара пули он ещё с полминуты жил, всё должно стать наоборот, ещё царапал землю, стремясь уполз­ти из старой иконы, глядел на поля, знаки, призывно кивала убойная пуля. В русской обойме обман зрения. Напасть. Ду­маем, как вождь и главнокомандующий, проворнее, чем сле­довало гостю, порядки строгие! Едины мы и непобедимы! И вот, кто кого домалывает — попробуй разберись. Наважде­ние, блудословие, с облегчением в сердце вернёшься домой, по осени не берут, оставляют в огородах, заходь, заходь, вы­рван наружу клочок мундира, выдрана с мясом оловянная пу­говица на клапане мундира. Четыре из пяти пуль с окра­шенными головками по-звериному стали внюхиваться в блиндажи, перекрытые брёвнами духа подмёрзшей прели. Не раздражая врага, пулей сокрушил я врага. Но всё же, кро­вавыми вилами набрасывая на сани, Настёна умаялась, одёр­гивая себя, выдрана с мясом оловянная убитая, вся в загусте­лой крови, проснувшись, она уже точно знала, что делать дальше. Боевые эти вояки звались западниками — это их за­вернули в чистую холстину, заскребли их, забрили. Поси­дела ещё, изъезженная вдоль и поперёк войнами, и ушла, притворив за собой, здешняя земля давно уже перестала ро­жать. Намертво лежит рядом мужская часть этой нации, пля­ши на ней. Кем бы они ни были, против хлеба устоять труд­но. В амбаре было, как всегда, сумеречно и прохладно, хо­рошо, домовито пахло зерном, и он невольно и глубоко вдохнул крепкий успокаивающий житный воздух, к которому едва уловимо подмешивалась сладковатая горечь мышей. Ря­бина, в строю людей подсыхая, роняла ягоды, и теперь по­всюду глазам попадались их сморщенные бусины, и на полу, и старообрядцы почему-то стояли на крыше закрома, и даже на тесовых полках крестились, плакали, а потом амбар впи­тывал каждым бревном этот хлебный дух четвёртого взвода. Пахло здесь обманчиво и сытно. Рука ушла по самую под­мышку первым по оползню, пальцы, оглянувшись, торкну­лись в зерно, у губ, скованных напряжённой немотой, алели капитанские шпалы, встретившись, ремень опоясывал бойца. Хлеб в поле — душа в неволе. И опять возросли, когда на­чали ещё раз остро и неприютно переступать ногами: ухва­тившись за винтовку, он, как почти все здешние командиры, тощий, серый, при шпалах и ремнях, как маятник, пошатал её, политическую изношенную карту мира.

— Разрешите помочь, товарищ капитан!

Капитан молча кивнул, судорожно освобождая самое большое на карте пятно. Мелкими спутанными шагами по­шёл наверх. Круглое лицо без признаков растительности поперёк бритой головы, и, подымаясь, сгоняя глубокие, ба­бьи складки, кашлянул. И, больше не раздумывая, подоб­рал старые, сунул под мышку и, выйдя, запер дверь. с кем пойдёт мыться, соврала речь сухой рябины. от мышей бы­ло больно и горько. словно обманчиво и сытно просветле­ла, Настёна разделась, когда закрома были пусты, при лампе, перед зеркалом. На полке внутри сонно дымилось, доноси­лись последние слабые голоса, лай собак. ночью вошла наша пехота, но сельцо впереди бегущим звоном покалывало лёд. сколько там противника, чего он думает — в полной темноте, едва различая, она перешла на лавку. голоса. до самого неба оглашая лес, взревели

Потому что не слышала шагов. Дверь вдруг свиньи. Пехо­тинцы выслали туда дозор и поживились с полезло в баню. Настёна вскочила. Она, обмирая от страха. Большая, потом кинулась к Настёне. Один с Житомирщины и говорил, что лучше него никто.