Русская революция, 1917

Несмотря на свою поразительную энергию, адмирал Колчак имел женственный, можно сказать, характер, капризный, даже истеричный. Закрывшись в каюте торпедного катера по пути из Одессы до Севастополя, мы долго беседовали. Доводы, приводимые им в доказательство невозможности ничего другого, кроме его отставки, не выдерживали никакой критики. Все его неприятности ничего не стоили по сравнению с проблемами командиров на фронте и на Балтийском флоте. Я без труда один за другим опровергал его аргументы. В конце концов он воскликнул из глубины уязвленного сердца, что в глазах матросов Комитет стоит выше него и он больше не хочет иметь с ними дело. «Я их больше не люблю», — заявил адмирал со слезами на глазах.

Прибыв в Севастополь, я убедился, что руководители Центрального комитета, офицеры и матросы, далеки от мысли о возможности отставки Колчака. «Пусть он только учтет, — говорили они, — что теперь никак нельзя действовать в обход нас или распускать комитет. Тогда начнется разброд в экипажах, большевики одержат неожиданную победу».

В тот раз я преуспел в своей миссии, помирив адмирала Колчака с комитетом. Казалось, все шло по-прежнему. Хотя только с виду. Оставшаяся трещина через месяц превратилась в пропасть, которая навсегда отрезала адмирала Колчака от любимого флота. Назревший в душе несравненного моряка кризис выбросил его в конце концов на сушу в качестве ультрареакционного сибирского диктатора.

Я так подробно описываю этот эпизод, чтобы продемонстрировать неспособность даже лучших командиров преодолеть неизбежные трудности переходного революционного времени. В целом можно сказать, что если бы в начале революции самые образованные и просвещенные российские офицеры высшего ранга проявили больше терпения, большевикам, возможно, не удалось бы с такой легкостью погубить Россию. После ужасов большевистского террора на протяжении последнего десятилетия революционные «эксцессы», которые летом 1917 года вызывали такое негодование большинства российских политических лидеров и военачальников, кажутся просто мелочью.

На Северном фронте

Из Севастополя я направился в Киев, где назревала серьезная коллизия с украинскими сепаратистами. Из Киева поехал в могилевскую Ставку, решительно убедившись после бесед с генералом Алексеевым в необходимости назначения другого командующего. Оттуда вернулся на день в Петроград, решив вопрос о назначении на этот пост Брусилова, и сразу уехал на Северный фронт.

Именно там, в расположении 12-й армии близ Митау, произошел случай, свидетельствующий о бессознательном развале фронта.

Пост главнокомандующего 12-й армией занимал генерал Радко-Дмитриев, перешедший на русскую службу болгарин, герой Балканской войны 1912–1913 годов, пожилой, закаленный в боях командир, любивший солдат и умело с ними обходившийся. Тем не менее, после революции он увидел, как быстро между ними выросла стена непонимания. К его огромному недоумению, добрые слова увещания, с которыми он обращался к солдатам, вызывали не радостное веселье, а чаще всего раздражение.

— Тут совсем рядом по соседству с нами в частях действует агитатор, — сказал мне как-то генерал во время осмотра первой линии окопов. — Мы ничего не можем поделать. Он деморализовал весь полк своими рассуждениями по земельному вопросу. Может быть, вам удастся нас от него избавить?

Мы спустились под землю в недосягаемое с вражеских позиций укрытие, созвали к себе из окопов людей. Нас окружили солдаты с угрюмыми лицами, оборванные, одетые во что попало. Мы старались разговаривать с ними на их языке. Державшийся поодаль солдатик слушал, не принимая участия в разговоре. Наконец товарищи вытолкнули его вперед. Послышались голоса:

— Ну, чего ты? Почему молчишь? Вот тебе случай поговорить с самим министром.

В конце концов солдатик решился:

— Я хочу сказать, вы заставляете нас воевать, чтобы крестьяне получили землю. А зачем мне, к примеру, земля, если меня убьют?

Я сразу понял, что никакая дискуссия, никакие разумные доводы тут не помогут. Передо мной самые темные глубины человеческого подсознания. В данном случае важнейшие личные интересы пересиливали принцип самопожертвования ради общего блага. Эту идею надо прочувствовать, рассудком ее не постичь. Я никогда еще не был в таком затруднительном положении, но не мог оставить без ответа вопрос солдатика. Если нельзя повлиять на сознание, надо действовать на нервы.

Я шагнул к солдату и сказал Радко-Дмитриеву:

— Генерал, я приказываю немедленно уволить этого солдата. Пусть возвращается в свою деревню. Пусть его односельчане поймут, что русская революция не нуждается в трусах.

Неожиданная отповедь явно произвела на сочувствующих сильное впечатление. Солдатик, не вымолвив ни слова, пошатнулся и чуть не упал в обморок. Вскоре я получил от его непосредственного начальства просьбу отменить распоряжение об увольнении. Он полностью изменился и стал образцовым солдатом.