Русская революция, 1917

Взятый под арест бывший самодержец сразу попал под мою юрисдикцию и охрану. Насколько помню, он был арестован 22 марта. Александра Федоровна еще с 14 марта находилась под арестом в Александровском дворце Царского Села. По прошествии времени могу сказать, что прощальный визит бывшего императора в Ставку Верховного главнокомандующего произвел в высшей степени неприятное впечатление в армейских рядах, вселив в солдат недоверие к Генеральному штабу вообще и генералу Алексееву в частности. Верховное командование заподозрили в контрреволюционных намерениях. По рассказам, Николай II очень трогательно прощался со своим штабом. Многие подчиненные с трудом сдерживали слезы. Впрочем, ни самому бывшему царю, ни окружающим не приходило в голову протестовать или препятствовать аресту. «Верноподданные», почти все ближайшее окружение с поистине примечательной поспешностью бросили бывшего царя со всей его фамилией. Даже болевшие в то время корью царские дети остались без ухода; Временное правительство позаботилось, чтобы им оказывалась необходимая помощь.

Практически полностью покинутые приближенными, царь с семьей, бессильные, несчастные, оказались на нашей милости. Я всегда ненавидел царя во времена самовластия, делая все возможное ради его свержения. Но не мог мстить поверженному врагу. Напротив, мне хотелось, чтобы этот человек понял, что революция не только на словах, а и на деле великодушно относится к своим противникам. Хотелось, чтобы он хоть раз в жизни устыдился совершенных от его имени преступлений. Это единственное отмщение, которое может позволить себе революция, благородная месть, достойная пришедшего к власти народа. Безусловно, если бы начатое правительством судебное следствие обнаружило доказательства измены Николая своей стране до или во время войны, он был бы осужден немедленно. Однако следствие не оставило никаких сомнений в его невиновности в подобном преступлении. Временное правительство не сразу приняло окончательное решение о судьбе императорской фамилии. Мы более или менее согласились между собой, что если судебное следствие по интригам распутинской клики установит невиновность бывших самодержцев, семья будет выслана за рубеж, предположительно в Англию. Я однажды намекнул на этот проект в Москве, вызвав страшное возмущение в Совете и большевистской печати, где он обсуждался как отложенное решение и в то же время как свершившийся факт.

Исполком Петроградского Совета получил из «достоверного источника» известие, будто отъезд царя назначен на ночь 20 марта, и пришел в чрезвычайное возбуждение. По всем железнодорожным линиям полетели приказы не пропускать царский поезд, царскосельский Александровский дворец был в ту ночь окружен полными солдат броневиками, обыскан. Я слышал, что командир части собирался даже захватить царя, но в конце концов отказался от такой идеи. Все эти действия готовились в глубокой тайне, чтобы поставить нас перед фактом. В ходе вылазки Совет, естественно, не обнаружил никаких приготовлений к отправке царя за границу, что не помешало рабочим и солдатским депутатам опубликовать назавтра пространное сообщение с разоблачением «коварных замыслов» правительства.

Советские демагоги без конца возбуждали вопрос о положении императорской семьи. Энергично настаивали на заключении всего семейства или хотя бы царя с царицей в Петропавловской крепости. Однажды потребовали, чтобы с ними обращались как с простыми заключенными или перевели в Кронштадт под надзор флотских экипажей. Охрану Царского Села обвиняли в небрежности, чрезмерной снисходительности к арестованным, после чего сама охрана, считавшая присмотр за бывшим царем особой честью, в свою очередь потеряла голову и потребовала максимально ужесточить меры по отношению к заключенным.

Очень хорошо помню первую встречу с бывшим императором, состоявшуюся в конце марта в Александровском дворце. Приехав в Царское Село, я сначала тщательно осмотрел весь дворец, ознакомился с системой охраны императорской семьи, с общим режимом ее содержания. В целом одобрив правила, высказал коменданту дворца лишь несколько рекомендаций по их улучшению. Потом попросил бывшего гофмаршала двора графа Бенкендорфа предупредить царя и царицу, что я хотел бы их видеть. Подобие двора, пока еще окружавшего свергнутого монарха, состояло из нескольких не покинувших его людей, которые придерживались старого церемониала. Старик граф, поигрывая моноклем, выслушал и ответил:

— Я доложу о вас его величеству.

Он относился ко мне как к любому некогда являвшемуся с представлением к императору или как с министром, испрашивающим аудиенцию. Через несколько минут вернулся и торжественно объявил:

— Его величество примет вас.

Все это мне казалось довольно смешным, неуместным, хотя я старался, чтоб он не заметил, что его манеры выглядят несколько старомодными. Граф до сих пор считал себя гофмаршалом двора его императорского величества. Больше ему ничего не оставалось. Не стоило лишать его иллюзий.