Русские баптисты и духовная революция (1905–1929 гг.)

Притом что методы баптистов впечатляли большевистских активистов, они не уставали подчеркивать, что цели сектантов были диаметрально противоположны целям большевистской работы с массами. Сектанты стремились изолировать людей от советского общества – в моральном и физическом смысле. В брошюре 1928 г. Путинцев писал: «Сектантские вожди всеми силами стараются уберечь свою “смену” от влияния партии и комсомола», запрещая им соприкасаться со светской культурой [Путинцев 1928: 30][200]. Кроме того, в их проповеди отрицалось существование классовых различий и мораль классовой борьбы. Путинцев объяснял: «Сектантская проповедь о любви к врагам – самая выгодная для контрреволюции и самая вредная для революции». Эта проповедь вела к опасному пацифизму и к отказу участвовать в социалистическом строительстве [Там же: 35; Элиашевич 1928: 21; Клибанов 1928: 40]; см. также [Ростовцев 1931]. В публичных отречениях от прошлого бывших евангеликов, которые печатались в газетах, постоянно присутствовала тема потерянного и заново обретенного пролетарского сознания. Как писал один портовый рабочий, бывший евангельский христианин, «рабочая совесть заговорила во мне и я понял, что опутан сетями врагов… Я пролетарий – враг своего рабочего класса, который строит свою жизнь своими руками, не дожидаясь “небесного рая”, который мы им обещаем», см., например, [Виноградов 1929]; вырезка в [ГМИР, ф. 2, оп. 26, д. 100, л. 4]. Восхищаясь определенными методами сектантов, Клибанов также говорил, что баптистский дух, который руководит всей их деятельностью, совершенно непригоден для эпохи культурной революции. Веселье, царившее на сектантских праздниках, носило «весьма сомнительный характер», поскольку их «аскетизм более всего находится в противоречии с нашей эпохой живого, энергичного строительства по пересозданию общества и переустройству жизни на новых коммунистических основах» [Клибанов 1928: 62].

Коммунистические авторы постоянно применяли большевистскую терминологию к жизни евангеликов и их деятельности. Таким образом, они конструировали образ достойного противника, перед лицом которого можно было мобилизовать свой собственный культурный резерв и которым можно было при случае эффектно припугнуть. Несомненно, что баптисты и евангельские христиане интересовались большевистскими идеями и методами работы. Однако также очевидно, что большевистский демонстративный страх перед бапсомолом имеет куда большее отношение к внутренней политике партии, чем к реальной деятельности евангеликов. Хотя бапсомол и христомол, якобы существовавшие у баптистов и евангельских христиан молодежные организации, постоянно фигурировали на страницах советских публикаций как пример подражания со стороны верующих большевистскому языку и методам работы, в тогдашней публицистике появлялись и другие подобные химеры. Вряд ли возможно предположить, что все религиозные группы, как один, должны были следовать одной и той же стратегии, чтобы выжить в советской России – но, тем не менее, наряду с бапсомолом и христомолом безбожная пресса также иногда упоминает евсомол, трезвомол и даже моломол – организации, якобы созданные религиозными евреями, трезвенниками и молоканами. Иногда православным также приписывалось создание своего христомола [Там же: 54; Антирелигиозная работа 1929: 77; Критика религиозного сектантства 1974: 167; Timasheff 1942: 61–62, 91]. Эти химеры больше говорят о большевистской стратегии в отношении сектантов и, возможно, о тотальности мироощущения, которое возникает в однопартийной системе, чем о реальной деятельности религиозных групп.