Русские баптисты и духовная революция (1905–1929 гг.)

…наш простой народ обычно относится очень терпимо ко всем иноверцам и инославным. Вид молящихся, как бы ни казалась странною форма моления, никогда не вызывает даже простого зубокальства в русском человеке, не говоря уже про вражду и насилие. Как же надо было перевернуть вверх дном хваленое «благодушие» русского крестьянина, чтобы довести последнего до такого погрома! И доводят [Christianus 1911]; вырезка в [РГИА, ф. 821, оп. 133, д. 254, л. 71].

Возможно, в некоторых случаях темные крестьяне действительно поддавались на пропаганду представителей Церкви и государства. Однако подобные инциденты, скорее, показывают, что как крестьянская община, так и евангелики, которым эта община противостояла, были способны использовать коллективные представления тех или иных элит в собственных целях. Евангелики спешили донести весть о своем притеснении до либеральной и левой общественности и с жаром обвиняли в подстрекательстве к насилию православных священников, которым эта общественность приписывала нетерпимость и стремление расправиться с инакомыслящими. Но и сельские сходы, желавшие избавиться от своих баптистов, от опасности, которая, по их мнению, угрожала как им, так и всему государству, охотно эксплуатировали убеждения чиновников и правых общественных деятелей, что русский крестьянин – оплот православия, а православие служит залогом политической благонадежности. И это не ушло от внимания миссионеров и правой прессы. Например, в 1909 г. в московской газете «Вече» появилась статья под ироническим заголовком «Плоды “Свободы совести”», где рассказывалось, как баптисты до такой степени «испытывали терпение» населения одного села, что селяне были вынуждены разбить окна в молитвенном доме, после чего началось побоище, см. [Введенский 19146: 162–163, 205–211; Burds 1997]. Рассказы о подобных случаях давали интеллектуалам повод снова потолковать о природе русской души, о том, подходит ли для России европейская модель веротерпимости, и о политических последствиях изменения религиозного ландшафта.

Власти в Петербурге внимательно следили за прессой о сектантах и регулярно проводили расследования религиозных конфликтов. Частые донесения о случаях насилия на религиозной почве ставили перед правительством дилемму. С одной стороны, в умах чиновников укреплялся образ баптиста как источника общественного беспорядка; с другой, поскольку власти в первую очередь были заинтересованы в поддержании порядка, они нередко оказывались в позиции защитника религиозных диссидентов от их православных соседей, например, [РГИА, ф. 821, оп. 133, д. 194; ф. 1284, оп. 185, д. 49, л. 60; ф. 1284, оп. 185 (1908), д. 83, л. 78; Баптист, № 15(1910): 116; Братский листок (1909): 10].

С 1910 г. до начала Первой мировой войны русские баптисты стали символом тех вызовов, которые ставили перед различными группами в правительстве, Церкви и обществе в целом изменение ментальности и альтернативные варианты общежития. Дебаты о баптистах велись в контексте многих значительных общественных дискуссий после Революции 1905 г. Заходила ли речь о том, как следует реформировать традиционные институты, о природе гражданства или о том, насколько народному характеру подходит демократия, неизбежно упоминались баптисты. Своей деятельностью баптисты нарушали привычное функционирование традиционных социальных, религиозных и политических отношений, причем не только на селе, но и в целом в русском обществе. В этом были согласны их противники и их защитники. Многие голоса в России называли баптистов еретиками, опасными революционерами, пацифистами, демократами или мучениками. Но все сходились на том, что баптист действовал по новой модели общественных отношений, основанной на равноправном участии свободных агентов. Эта новая модель заставляла имперскую администрацию задуматься о том, как теперь будут складываться ее отношения с населением России после Революции 1905 г.