Русские баптисты и духовная революция (1905–1929 гг.)

Противники баптистов считали их заявления о своем патриотизме неискренними. Несомненно, баптистам иногда приходилось надевать патриотические одежды, чтобы защититься от подозрений со стороны правительства и продолжать более важную для себя работу по спасению душ. Так считал министр внутренних дел Николай Маклаков в письме члену Верховного Совета Владимиру Коковцову от 1913 г. В этом письме Маклаков утверждает, что недавнее расследование, проведенное одним из его департаментов, показало, что, хотя баптисты постоянно подчеркивают свой монархизм и преданность России, но на деле систематически обходят законы, регулирующие деятельность их общин; к тому же они известны своим «стремлением путем обособления от всего русского к денационализации своих обществ в корне противоречить провозглашаемым баптистами вышеприведенным принципам» [РГИА,ф. 821, оп. 133, д. 196, л. 195–195 об.]. В некотором смысле Маклаков был прав: на практике евангелики вели себя так, словно у них была свобода прозелитизма, что им на самом деле запрещалось законом в период с 1905 по 1917 год. Однако баптисты, как и большая часть населения в эти годы, постоянно прибегали к прошению на имя правительства как к основному средству решения проблем. Хотя, возможно, не следует усматривать здесь некий наивный монархизм, в конце XIX в. существуют свидетельства о том, что новообращенные верующие, убирая из своих изб иконы, на их место ставили портреты царя, надеясь, что он защитит их от Православной церкви [Field 1989; Nesdoly 1971: 346–347; РГИА, ф. 821, on. 5, д. 1014, л. 17 об. – 18 об.].

Конечно, многие демонстративные проявления монархизма после 1905 г. имели чисто прагматическую мотивацию. Однако частота, с какой «Святая Русь» упоминается в баптистских гимнах, стихах и публицистике, может свидетельствовать о том, что они разделяли со многими своими соотечественниками определенные представления о природе России как таковой. Если образ Святой Руси действительно представлял собой, как утверждает Майкл Чернявски, «миф о крестьянской массе, которая стремится выразить свою коллективную личность перед лицом доминирующего образа централизованного государства через единственный атрибут, которым обладает сообща и несомненно – через веру», то можно предположить, что в русской народной культуре действительно существовала глубинная тенденция видеть в России в первую очередь религиозный проект, увязывать миссию страны в мире с религией, а ее проблемы рассматривать как в сущности своей проблемы религиозные. Если дело действительно обстояло так, то народная религиозность была тесно связана с представлением о Руси. Таким образом, когда евангелики заявляли о своем желании трансформировать собственную страну через религиозную реформацию, они, возможно, действительно находились в русле укорененной народной традиции, а не просто заимствовали ее язык и образность [Cherniavsky 1961:227].

После 1905 г. Российское государство столкнулось с целым спектром групп, каждая из которых, образно говоря, стремилась написать свой собственный национальный гимн. Когда эти группы стали заявлять о себе публично, русская национальная идентичность утратила свою очевидность, о ней принялись горячо спорить. Когда русские стали обращаться в христианство западного стиля, связь между православной верой и русской народностью перестала казаться нерасторжимой. Баптисты постоянно стремились развести не только понятие о русской национальности и православие, но также Российское государство и Православную церковь, чтобы получить для своей религии законный статус в новой России. Со своей стороны государство видело именно в этом стремлении основную опасность баптистского движения. До первой русской революции эту проблему можно было решать методом уголовного преследования, поскольку именно государство определяло критерии русской идентичности. Однако после провозглашения веротерпимости государство и государственная Церковь были принуждены вступить в дискуссию о природе русской души и русской национальной идентичности. Этот процесс имел свои параллели в таких странах, как Англия или Германия, где постепенная отмена законодательных ограничений для религиозных диссидентов в XIX в. сделала необходимой пересмотр представлений, которые прежде казались бесспорными. Таким было, к примеру, «представление о тождестве принадлежности к английской нации и к официальной Англиканской церкви». Где бы они ни случались, споры о религиозных свободах были также спорами о современной модели гражданства и национальности [Viswanathan 1996: 89]; см. также [McLeod 2000: 216–217]. Опыт баптистов показывает, как новые понятия о национальной идентичности могли стать стратегическим средством реформирования Российского государства. Заимствуя образы и формы русской национальной мифологии, чтобы получить себе законный статус в русской национальной жизни, они также продвигали образ радикально реформированного Российского государства, где принадлежность к православию больше не будет критерием принадлежности к нации.