Кулиш ориентируется на то, что в глазах Малороссии выступает в качестве «современности», новые московские и петербургские споры, новые имена мало привлекают его. Это естественный эффект культурного отставания: в то время, когда исторический роман выходит из моды, когда от времен Загоскина и Полевого прошло уже более десятка лет, он стремится написать роман в манере «Вальтер-Скота», соперничает с ним – с тем, кто для него все еще актуальный ориентир.
Схематизируя, можно, на наш взгляд, сказать, что перед Кулишем стоял выбор: либо попытаться попасть «в ногу» с современностью (т. е. с тем, что было современным для столиц, для Москвы и Петербурга), либо найти свою аудиторию и обратиться в первую очередь к провинциальному, украинскому читателю. Вряд ли Кулиш делал этот выбор сознательно (по крайней мере, в его переписке и дневнике найти следов подобного не получается), но выбор был между тем, чтобы либо интенсивно меняться, входя в новый круг идей и форм выражения, созвучный столицам, либо культивировать усвоенные формы – выбор второго определял обращение к консервативным (как эстетически, так и политически) кругам, которые в свою очередь закрепляли сделанный выбор. Консерватизм и провинциальность ситуативно оказывались в единстве – отставание в развитии и верность старине на практике выглядели тождественно. Для консервативных кругов, мыслящих еще в донационали-стической оптике, малороссийская словесность была приемлема не только эстетически, но и политически – выбор языка не воспринимался как политически нагруженный, обращение к местному прошлому и утверждение местных особенностей укладывалось в прежнюю имперскую рамку: множества земель и состояний. Напротив, именно со стороны уже включенных в новую, модерную национальную повестку авторов, таких как Полевой или Белинский, малороссийская словесность в 1830—1840-х вызывала все более жесткую критику – языковой выбор представлялся угрожающим или мешающим языковому единству империи, в то время как сюжетный и стилистический выбор порождал отторжение: и как воспевание патриархальных отношений, и как продолжение сентиментальных традиций.
Вместе с тем для самого Кулиша в этой ситуации есть изначальное напряжение – он, действительно, добросовестно принимает установки тех столичных кругов, куда оказывается вхож, но в то же время, проникнутый уже новыми, националистическими настроениями, стремится к тому, чтобы воздействовать не только на общество, но и на народ: малороссийскому образованному обществу необходимо рассказать, объяснить, уяснить его прошлое и показать тот народ, который его окружает, но в то же время необходим и выход к самому народу – отсюда стремление печатать не только на «народном» языке, но и для народа, создавать литературу, способную объединить все слои. Арест в 1847 г. положит резкий конец этой деятельности, чтобы затем она началась уже в 1850-х в совсем иных условиях, но вплоть до 1847 г. сам Кулиш действует не встречая особенного сопротивления – позиции пока еще не определены и не прояснены для самих участников, и потому оказываются возможны самые неожиданные взаимодействия: неопределенность ситуации не принуждает к выбору и не вынуждает требовать его от другого.
Женитьба
Командированный от Министерства народного просвещения на два с половиной года в Пруссию, Саксонию и Австрию «для изучения славянских наречий», Кулиш выехал из Петербурга в начале декабря 1846-го, отправившись через Москву (где повидался с Погодиным) на Украину, где сперва отправился на родной хутор повидать умирающего отца. В дневнике он записывал под 14–15 декабря 1846 г.:
«Отца нашел я в хуторе в самом жалком положении. Я привез ему некоторые подарки, я хотел устроить его домашний быт иначе, поручив его заботам моей кумы и крестницы и высылая ежемесячно понемногу денег, но это было решительно невозможно. Он не может расстаться с гнусною женщиною, к которой привык и которая сделала его самым жалким существом. Итак, я оставил его в немощи, в болезнях, посреди самых низких и развратных людей. Он скоро должен умереть» (цит. по: