Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

«В первое же лето [нашего знакомства] мы вместе поехали из Киева в наш хутор Мотроновку. Здесь он познакомился с моей матерью и сестрой Александрой, матери он очень полюбился, сестра была им очарована. Они оба признались мне в своих чувствах, но сестра (ей было только 15 лет), воспитанная под внимательным надзором матери, как ее любимица, не помышлявшая даже о возможности чувствовать и мыслить без ее ведома, не говорила ей, однако ж, о своих чувствах и старалась быть сдержанной с Кулишом. Он, страстный и нетерпеливый, хотел непременно добиться ее признания, но не мог и, когда выезжал от нас, по поручению губернатора Фундуклея для путешествия по киевской губернии, просил ее принять его портрет на память, но она отказалась, и он, выехав от нас, за воротами изломал его и бросил в канаву. Следующий год мы провели в Киеве, и Кулиш довольствовался краткими сведениями, которые сообщались мне сестрою в письмах, и не раз говорил о том, что старается ее забыть. Когда наступило время вакаций, он не поехал к нам, но прошло немного времени – и он неожиданно вдруг явился. Помню, это поставило меня в большое затруднение, я чувствовал, что должно произойти что-то решительное. И действительно, произошло. Сестра, зная, что мать очень любит Кулиша, но несогласна на ее замужество с ним, как с человеком бедным и без определенного положения, стала от него сторониться, это доводило его до крайнего нетерпения, и наконец он решился прямо объясниться с матерью, попросив дать ему свидание наедине. Мать согласилась, по моему совету. Это свидание происходило в нашем старом доме, которым впоследствии владела сестра и который сгорел в 1890 г.[80] Свидание происходило в так называемой столовой, дверь из которой вела в детскую, где мы с сестрой поместились в трепетном ожидании. Дверь была заперта, но мы все слышали. П.А. обратился к матери с упреком за то, что она мешает его сближению с А.М. „Нисколько“ – отвечала мать, – „она совершенно свободна, и сама не желает сближения“ – „Как же не желает?! она меня любит!“ – „Позвольте мне об этом лучше знать!“ – отвечала мать с раздражением. „Она это вам говорила?“ – спросила с насмешкой мать. Кулиш был поставлен в затруднение, но отвечал, что хотя не говорила, но он в том уверен. – „Какая самоуверенность!“ [ – ] насмешливо заметила мать и, зная, что мы находимся в соседних комнатах, громко позвала: „Саша! Саша!“ Для сестры наступила решительная минута, она вышла на зов матери. – „Саша, Пантелеймон Александрович говорит, что ты его любишь“. – „Да, я люблю Пантелеймона Александровича“, – отвечала сестра твердым голосом. „Я этого не знала!“ [ – ] отвечала мать и сказала, обращаясь к Кулишу, что она не выдаст за него дочери, и тут же с ним простилась. Что тогда произошло в доме, трудно рассказать. Кулиш вышел во флигель, в котором мы с ним жили. Мать и сестра молчали, я бросился за П. А. и увидал его на кровати с головой, уткнутой в подушку, и страшно, спазматически рыдающим. На другой день он уехал. Сестра, оставшись с матерью наедине, сказала: „Вам не угодно, чтобы я вышла за П.А., я из вашей воли не выйду, но никто другой не будет моим мужем“. – „И это говорит барышня! Стыдись, Саша!“ [ – ] отвечала мать. Но Саша, 16-летняя девушка, выросла выше своих лет, любовь ее преобразила. И целую ночь мать прислушивалась у дверей к громким рыданиям дочери» (Швырок, 1901: 38–40).