Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

Как писал Саид, «не так уж важно, насколько глубоки специфические отличия, не так уж важно, в какой степени тот или иной отдельный восточный человек может выбиваться за положенные ему пределы, прежде всего он – восточный, и лишь затем – человек, и наконец снова восточный» (Саид, 2006: 159). Потому он оказывается доступен для наблюдателя лишь извне: в другом классическом тексте о Востоке, «Константинополе» (1-е книжное издание – 1853) Теофиль Готье раз за разом отмечает лица, места, ситуации, им наблюдаемые, как надлежащий предмет для живописца, каталогизируя объекты и сюжеты, до сих не попавшие в альбом, чтобы в конце концов обнаружить, что пора возвращаться домой: «Вечный маскарад на улицах начал меня раздражать. Мне надоели маски, я истосковался по лицам. Все эти тайны, которые поначалу занимают воображение, с течением времени делаются утомительными, ибо понимаешь, что нет надежды их разгадать» (Готье, 2000: 307).

Если «Восток» – это страна «прошлого», застывшего и неподвижного (в противопоставлении «историчному» «Западу») – бывшей истории, которой там больше нет, то аналогичным образом предстает у молодого Кулиша Малороссия. Говоря об отце главного героя своего романа, сотнике Чарныше, Кулиш отмечает:

«Он любил Малороссию, знал, что она отжила уже свой век, состарилась и одряхлела духом преждевременно, чувствовал, что она скоро угаснет, и потому предпринял собрать все ее воинские предания, все исторические ее песни и хроники и передать временам будущим в правдивой и подробной летописи.

Мысль эта занимала тогда много умов в Малороссии: ни в одну эпоху не было составлено и переписано столько малороссийских хроник и Других материалов для истории, как в эпоху последнего гетманства. Народ, сойдя со сцены действия, любит оглядываться на прошедшее так точно, как старики – толковать о своей молодости» (Кулиш, 1843: 49–50).

Тем самым его собственный роман, снабженный многочисленными примечаниями с выписками из документов, «Истории Русов», с этнографическими описаниями, оказывается двойным припоминанием – о временах, когда вспоминали живое прошлое Малороссии, с тех пор не только ставшее мертвым, но еще и забытое: «исторические ее песни и хроники», тогда собранные, автор теперь собирает вновь, летописи, тогда написанные, нужно найти и перечитать заново.

Если прекрасный знаток биографии Кулиша, В. Петров, в 1929 г. обратил внимание на фрагмент «Черной рады», опубликованный еще в плетневском «Современнике» в 1845 г., где «впервые высказалось ку-лишевское туркофильство» (Петров, 1929: 399)[93], то мы фиксируем, что в скрытом виде подобное «туркофильство» присутствует уже в первом большом опубликованном Кулишем тексте, в написанном в 1842 г. «Михаиле Чарнышенко». За первые десятилетия XIX века сложился устойчивый набор образов при описании Малороссии в травелогах как выходцев из этих мест, так и путешественников, впервые попадавших в этот край, предполагавший набор ассоциаций с «югом», «Италией», страной «прошлого», но в то же время «своей» (Толочко, 2012: гл. 2). Тем примечательнее, что Кулиш уже в первом тексте порывает с готовой моделью антикизирования, выбирая вариант ориентализации. Отчасти здесь влияла усвоенная польская традиция, сложившаяся в поэзии и прозе 1830-х – начала 1840-х годов, где «Украина» выступала «своим востоком», но усвоение этой традиции Кулишем ее качественно изменяет, так как Кулиш теперь не дистанцирован от объекта описания, он не описывает «Восток» и «ориентализированную» Малороссию извне, а помещает и себя в описываемый объект, дистанция задается временем (прошлое), а не пространством, при этом современное Кулишу состояние оказывается не приближением к «Западу», а удалением от естественного положения, утратой без приобретения – совершенно в рамках ориентального описания, где столкновение с современностью – опыт разочарования, на Востоке путешественник «Востока» не находит.