Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

В данной работе мы остановимся только на одном аспекте его интеллектуальной биографии: пути от достаточно радикальных и в то же время тесно связанных с предыдущей традицией политического мышления Гетманата взглядов Кулиша 1840-х годов к принципиально новым, но внутренне связанным с предшествующими взглядам конца 1850-х, когда он становится наиболее заметной как для внутренней (собственно малороссийской), так и для внешней (великорусской, имперской) аудитории фигурой украинского национального движения. Молодой Кулиш выступает промежуточным звеном между автономизмом козацкой старшины и модерным украинским национализмом (Когуту 1996), однако интеллектуальная генеалогия его воззрений середины 1840-х не столь прямая – значима и близость к польским малороссийским кругам, в первую очередь М. Грабовскому, с которым он был дружен вплоть до смерти последнего и дань которому отдавал (Нахлик, 2007: 32–38). Обращаясь к читателю в начале своего юношеского романа «Михайло Чарнышенко», написанного, когда ему было 22–23 года, Кулиш писал:

«…вспомните дивную историю Малороссии, эту поэму-историю, которая как героическая песня легла на скрижали мира, – и вы не можете не призадуматься над судьбою этого необыкновенного народа, который явился чудесным образом, как роскошный цветок посреди враждебных для него стихий, блеснул необычайным блеском славы, дал знать о себе целому свету, но недостало в нем сил для его кипучей жизни, и он склонил голову преждевременно, он исчез, как сверхъестественный призрак, почти перед нашими глазами» (Кулиш, 1843: 11).

Описывая печальный контраст прошлого и настоящего, Кулиш фиксирует в первую очередь эстетическую убогость современности, при этом подчеркивая не вытеснение одного национального начала другим, а упадок национального перед лицом «общеевропейского». В цитируемом ниже фрагменте показательно сопоставление с малороссиянами турок и черкесов – они в данном случае выступают как образы «естественной» жизни, в рамках романтического противопоставления «естественных», живущих непосредственно народов и «цивилизации» как отчужденного, искусственного существования (развитие шиллеровской дихотомии «наивного» и «сентиментального», с распространением эстетического критерия за пределы искусства, его универсализации):