Русские беседы: соперник «Большой русской нации»

Но развитие языка на этом не остановилось – и ресурсов севернорусского языка оказалось недостаточно, по крайней мере, явление Гоголя показало, «что Пушкин владел еще не всеми сокровищами русского языка… что вновь открылся на земле русской источник слова, из которого наши северные писатели давно уже перестали черпать» (Кулиш, 1857а: 125). Отчуждение образованного общества от родного языка – языка по крайней мере одной половины «Русского народа» – «с одной стороны… поселяет в доверчивом к авторитетам юношестве пренебрежение к предмету достойному самого прилежного, специального изучения, с другой – питает чувство племенного отчуждения, выражающееся у Малороссиян или в равнодушии ко всему, что немалороссийское, или безобразным карикатурам действительности» (Кулиш, 1857а: 127): подобно тому как не-русский язык образованного общества был символом отчуждения его от народа в глазах московских славянофилов, так для Кулиша чуждость украинскому языку – симптом разобщения, следствие социальной ситуации, а отнюдь не ее причина. Возвращение к украинскому языку, что означает его кардинальное изменение, дабы он мог выражать понятия современного мира, все потребности современной жизни, а не быть языком лишь низших слоев, языком плебеев, – это путь к воссоединению общества, так чтобы высшие слои стали понятны низшим и наоборот, а возникает это только в тот момент, когда возникает потребность во взаимопонимании, т. е. когда разные слои общества оказываются именно единым обществом. Как писал Кулиш Плетневу 4 декабря 1856 г., описывая свой опыт чтения крестьянам проповедей на украинском языке: «Я читал первые листы Малороссийским поселянам, и слезы их были для меня наградою. Если бы я знал чухонский язык, я писал бы для чухонцев, позабыв о Русской литературе, лишь бы мое слово трогало до слез читателей [выд. нами. – А.Т.]» (цит. по: Петров, 1929: 279). Отсюда и своеобразная литературно-языковая стратегия Кулиша, пытающегося охватить едва ли не все литературные страты, начиная от проповедей для крестьян, вплоть до перевода Библии и публицистики на украинском языке, не говоря об украинском романе или лирике: речь не только о том, чтобы крестьянин слушал проповедь на своем языке, а чтобы все слои народа могли изъясняться на нем, чтобы движение по социальной иерархии не приводило к необходимости отказаться от своего языка, а многоязычие (стандартное ведь для большинства помещиков или мещан) не становилось социальным многоязычием.

Однако значительно более важным индивидуальным вкладом Кулиша[105] становится его переработка славянофильской (московской) философии истории.

На смену расплывчатым, не имеющим шансов на реализацию и от того радикальным (как не имеющих «упора» в реальности) политическим настроениям середины 1840-х годов приходит отречение от стремлений к украинской самостоятельности, от мечтаний о независимой государственности, «славянской федерации» и т. п. – Российская империя принимается не только как существующий, но и как оправданный порядок вещей, требующий не разрушения/свержения, а перестройки. По мере того как во второй половине 1850-х – начале 1860-х Кулиш с более или менее близкими единомышленниками получает все больше возможностей для деятельности, происходит отказ от мечтаний о политической борьбе, поскольку ценой подобных стремлений станет утрата или по меньшей мере угроза уже существующим и продолжающим расширяться реально существующим областям деятельности.