Русские беседы: уходящая натура

Как написал в 1914 г. сам Мережковский, его трилогия «Царство Зверя» – о «будущих судьбах России», несмотря на то что по формальным признакам перед нами два исторических романа и историческая пьеса. В данном случае следует обратиться к отмеченной уже современниками специфике романной манеры Мережковского, с одной стороны, он автор весьма образованный, и если его в чем и можно упрекнуть, так это скорее в избыточном демонстрировании своей «учености», в том, что персонажи разговаривают у него цитатами из мемуаров и писем. Но «широкое образование, постоянно им наполняемое, делало из него […] не ученого, а только дилетанта, но дилетанта высокого качества. Мережковский перечел и изучил бесконечно много книг и специальных исследований, всюду, однако, беря то, что ему нужно, что соответствует его темам» (Зеньковский, 1999: 338)[64].

С другой стороны, и на эту особенность уже указывает замечание В.В. Зеньковского, Мережковский и берет, и демонстрирует вовне ученость ровно там и в той степени, в какой он считает это нужным, более того, историческая точность не только не самоцель, но нарушается и там, где ее соблюдение, на первый взгляд, не представляло для автора никаких затруднений. Так, известную по воспоминаниям Л.Ф. Львова (чиновника Министерства государственных имуществ, командированного в 1839 г. в Восточную Сибирь для рассмотрения положения государственных крестьян, и там достаточно близко познакомившегося со многими декабристами) сцену, когда опьяневший Лунин в возке принялся бормотать молитвы по своему требнику и на замечание спутника, которому было «очень странно, что он, который только и повторяет о желании меня видеть католиком, сам не стыдится при мне бормотать свои молитвы, будучи совершенно в пьяном виде», отвечал: «Я сейчас мертвецки пьяный перед Богом!» (Львов, 1986: 73)[65], Мережковский перебрасывает в 1825 г. в Тульчин – передавая роль вопрошающего Юшневскому (Мережковский, 1990: 443). Или известную реплику «И повесить не умеют как следует», вроде бы произнесенную одним из сорвавшихся в первый раз с виселицы декабристов[66], Мережковский вкладывает в уста главному персонажу последнего романа трилогии, кн. Валериану Голицыну, причем произносит он их на следующий день после казни, когда ему, переведенному в камеру в Невской куртине, рассказывает об обстоятельствах приведения в исполнение смертного приговора о. Петр Мысловский (Мережковский, 1990а: 256). Не будем умножать такого рода примеры, поскольку их довольно много, и они демонстрируют по меньшей мере одно важное обстоятельство: Мережковский не просто использует известные ему реплики или сцены, меняя время, место, персонажей, но делает это и в тех случаях, когда читатель с очень большой вероятностью знает о подобной романной перемене. Иными словами, перед нами авторский жест, обратный от обычного для исторического романа, как он сложился со времен Вальтера Скотта[67], направленный на создание иллюзии достоверности через акцентирование мелких деталей, введение примечаний или авторских оговорок, например через принесение извинений за допущенную неточность в силу невозможности указать действительный ход событий или расположение комнат в давным-давно разрушенном замке (подобное указание на неточность тем самым повышает достоверность всех иных приводимых деталей).

Функция такого рода деталей – как раз «разочарование» читателя, напоминание ему, что перед ним не реконструкция прошлого, не «исторически точные» портреты действующих лиц, но разговор о русской истории, и в первую очередь о русском настоящем и будущем, где обращение к прошлому необходимо для осмысления, а не для музейной реконструкции. Подобные регулярные и заметные любому, имеющему сколько-нибудь обстоятельную историческую осведомленность, читателю нарушения дают возможность автору ввести более значимый анахронизм, когда герои осмысляют свои действия в логике, не свойственной им и их времени.

Уточнив данные формальные, и от того содержательные, детали, мы можем теперь перейти к схеме, выстраиваемой Мережковским. Россия – «царство Зверя». Правда, проблема в том, что «бегство в иное», на Запад или куда-то еще, – не выход[68]. Если угодно, то в России проблема обнаженнее, и именно потому удается осознать, что это не «проблема», это уже уровень трагедии, поскольку «свобода» оказывается требующей внутреннего освобождения: единственная подлинная свобода – свобода религиозная, но она оказывается всеобъемлющей, Христос – царь мира и того, и этого, невозможно разграничить эти две реальности (земную и Небесную) так, чтобы они не соприкасались.

Но попытка соединить оказывается искушением, где земное подчиняет себе небесное, т. е. оказывается дьявольским искушением. В этом смысле Россия предстает «Царством Зверя», так как здесь это соединение произошло вполне, царь стал и главой церкви, или, как писал Мережковский в статье «Аракчеев и Фотий» (1910), цитируя архимандрита: