Русские беседы: уходящая натура

«Трилогия „Христос и Антихрист“ изображает борьбу двух начал во всемирной истории, в прошлом. „Л. Толстой и Достоевский“, „Лермонтов“, „Гоголь“, – изображают эту же борьбу в русской литературе, в настоящем. „Грядущий Хам“, „Не мир, но меч“, „В тихом омуте“, „Больная Россия“ – в русской общественности. „Древние трагедии“, „Итальянские новеллы“, „Вечные спутники“, „Стихотворения“ отмечают вехами те побочные пути, которые привели меня к единому и всеобъемлющему вопросу об отношении двух правд – Божеской и человеческой – в явлении Богочеловека. Наконец „Павел I“ и „Александр I“ исследуют борьбу тех же двух начал в ее отношении к будущим судьбам России» (Мережковский, 1914: т. I: VIII).

Здесь видно, как post factum Мережковский собирает в единую схему то, что явно создавалось в разных перспективах (и что можно собрать иногда лишь через перечисление, как «Стихотворения» или «Итальянские новеллы», оказывающиеся «побочными путями»): «Это звенья одной цепи, части одного целого. Не ряд книг, а одна, издаваемая только для удобства в нескольких частях. Одна – об одном.

Что такое христианство для современного человека? Ответ на этот вопрос – вот скрытая связь между частями целого» (Мережковский, 1914: т. I: V). Как при любом тотальном объяснении post factum возражение, исходящее из отсутствия заявляемых в конце пути целей в его начале (ведь, если вспомнить поздние мемуары З.Н. Гиппиус, в молодые годы Дмитрий Сергеевич не был «религиозен» – см.: Гиппиус, 2004: 39), не имеет силы, поскольку смысл творчества (как и смысл жизни) при подобном понимании оказывается скрыт (или при-крыт) от автора/субъекта, цель оказывается объективной, а не субъективно полагаемой, последняя же может быть какой угодно и каждый момент разной[63].

Но при детализации схемы Мережковский привносит уже динамику – движения себя и соответствующее перепрочтение более ранних текстов в свете позднейших, отмечая:

«Когда я начинал трилогию „Христос и Антихрист“, мне казалось, что существуют две правды: христианство – правда о небе, и язычество – правда о земле, и в будущем соединении этих двух правд – полнота религиозной истины. Но, кончая, я уже знал, что соединение Христа с Антихристом – кощунственная ложь; я знал, что обе правды – о небе и о земле – уже соединены во Христе Иисусе, Единородном сыне Божием, Том Самом, Которого исповедует вселенское христианство, что в Нем, Едином – не только совершенная, но и бесконечно совершаемая, бесконечно растущая истина, и не будет иной, кроме Него» (Мережковский, 1914: т. I: VI).

И далее, уже прямо обращаясь к русской исторической проблематике (которая никогда им не отделялась от политической, или, если угодно, то политическая всегда представала как повод для размышлений над всей предыдущей историей): «Когда я писал исследование „Л. Толстой и Достоевский“, я видел или хотел видеть, положительную религиозную силу в русском самодержавии, именно в его связи с русским православием. Так же, как Вл. Соловьеву и Достоевскому, хотя по совсем иным причинам, мне казалось, что русское единовластие есть путь к теократии, к царству Божьему на земле. Я был в этом последователен: утверждая в религии соединение Христа с Антихристом, я должен был утверждать то же соединение в общественности. Но в „Грядущем Хаме“ и „Пророке русской революции“ я уже знаю, что религиозная сила русского единовластия, действительно огромная, – не положительная, а отрицательная, демоническая. Я также знаю, что в непонимании этой силы, в закрытых на нее глазах, в неумении посчитаться с нею – главная причина всех неудач русской революции. Пока борьба со старым порядком ведется в плоскости только политической, как велась доныне, она не может кончиться победою. Думая, что борется с четвероногим, революция боролась с крылатым зверем. Она была земная; а враг не только земной. Вот почему из рук ее выпало оружие так волшебно-бессильно. Наносимые врагу удары, не причиняя вреда, проходили сквозь тело его, как удары шпаги сквозь тело призрака» (Мережковский, 1914: т. I: VI–VII).