Русские беседы: уходящая натура

Итогом стало практически полное отсутствие отзывов на трилогию как единое концептуальное целое. Причиной этого, впрочем, стали не случайные обстоятельства места и времени, а скорее то, что завершение трилогии, посвященной историософскому осмыслению России последних столетий, ее пути к революции, пришлось на момент кардинальной исторической ломки, когда все прошлые, еще совсем недавние представления оказались принципиально неадекватными новой ситуации. В это время глубокую трансформацию претерпевают и политические взгляды Д.С. Мережковского и З.Н. Гиппиус (см.: Холиков, 2010; Хрисанфов, 2005): если от многих ключевых положений, выраженных в «Царстве Зверя», автор не откажется никогда, то акценты он уже в момент выхода из типографии последней части будет расставлять иначе, а к середине 1920-х, если вспомнить его нашумевшую статью «Свинья Матушка» (1910), сам пойдет вслед за Никитенко:

«Маятник вправо – маятник влево; но дело не в нем, а в стрелке часов, которая движется от одного полдня к другому – от одного тихого ужаса к другому» (Мережковский, 1991: 183).

Андрей Белый в «Арабесках» (1911), в момент наивысшего взлета славы Мережковского, писал:

«Он слишком ушел в детали ему любезных тем и, как специалист, умеет брать тему во всей глубине. В противном случае он отделывается вялыми схемами. И потому-то люди, не умеющие подойти к этому пламенному человеку, так часто говорят с кислыми гримасами: „Мережковский – схоластик“. Это значит – в них не оказалось истинной жизни глубинной, и Мережковский, как мимоза, весь сжался перед ними, завернулся в схемы» (Белый, 1991: 8).

Этот схематизм одних раздражал и представлялся пустым, конструктивной находкой, применяемой механически, без смысла. Иванов-Разумник заметит в своей претендующей на подведение итогов и вынесение приговоров «Истории русской общественной мысли»: «О холодных и обточенных романах Д. Мережковского в этом отношении [т. е. в отношении «духовного символизма». – А.Т.] говорить не приходится, ибо дело не в словах о „третьем Завете“, а в бессилии проникнуть духом хотя бы в преддверье его» (Иванов-Разумник, 1997: 237). А перед тем выскажется детально в весьма объемной статье «Мертвое мастерство» (Иванов-Разумник, 1922), о которой Розанов отзовется:

«[…] г. Иванов-Разумник рассказывает сложно, длинно, скучно, но основательно. Читатель соглашается с ним гораздо ранее, чем дочитывает до конца его фельетоны. Да, в сущности, едва ли кому-нибудь в России не было ясно и до Иванова-Разумника, который только подвел resumé общему мнению» (Розанов, 1995: 498).

Даже Б.К. Зайцев, очень тепло написавший к столетию Д.С. Мережковского, считает нужным заметить:

– во-первых, что со своих юношеских лет, когда довелось прочесть «Л. Толстого и Достоевского», и чтение это было «для меня неким событием», «частью моей жизни», он «не перечитывал с тех пор» ее, «да несколько и боюсь перечитывать: так много времени ушло, так изменился сам, так изменилась жизнь, что и не хочется, чтобы изменилось впечатление»;

– и, во-вторых, признать: «некая схема в писании его и тогда чувствовалась: „Тайновидец плоти“, „Тайновидец духа“ – Мережковский любил такие вещи» (Зайцев, 1991: 483–484).

Слова Зайцева из мемориальной статьи служат ясной констатаций, что как писатель Мережковский остался в своем времени, при всей теплоте, это отзыв о другом времени и отзыв о человеке, пытающийся прояснить, почему он не только мог иметь влияние «некогда», но и за что его можно с теплом и нежностью вспоминать десятилетия спустя после его смерти. Отзыв тем более необходимый, что в случае Мережковского нам трудно пробиться за его тексты, в отличие от многих своих современников, он в первую очередь был писателем, интереснее в книгах, чем в жизни. Не случайно и то, что Мережковский не оставил ни мемуаров, ни развернутой автобиографии, настойчиво утверждая, что автобиографией писателя являются его книги (см.: Холиков, 2012: 89–100).

Но то, что представляется радикальным недостатком с точки зрения литературной, может стать достоинством с позиций истории общественной мысли – схематизм, присущий Мережковскому, спустя десятилетия отталкивающий от него читателей, в свое время представлялся ясностью, причем той, в которой нуждается публика, находившая в таких противопоставлениях схему, позволяющую классифицировать реальность вокруг себя, удобную (и в силу этого – простую, если угодно – примитивную) матрицу, в которую есть смысл вглядеться теперь внимательнее, поскольку она оказывается ценной с точки зрения исторической реконструкции, исторического понимания того времени, когда данный схематизм был привлекателен (чтобы в дальнейшем смениться иным схематизмом).

О «кратчайшей схеме написанного» им к 1914 г. Мережковский отзывался так: