Русские, или Из дворян в интеллигенты

Эта анкета вообще редкостно интересна, наводя на многие размышления, — например, и на то, попутное, как самодостаточен авангард, как самодовольно «новаторство», упершееся в самое себя. Хамоват Маяковский. Равнодушен и незатейливо примитивен в демонстрации того равнодушия Асеев: «Нет», «Никаких», «Скучал над ним» — вот характер его ответов, — хотя вроде бы им, «новым людям» и новым поэтам, выбравшим путь пропаганды, Некрасов должен быть близок. Маяковский единожды даже прямо указывает на близость: «Сейчас нравится то, что мог писать всё, а главным образом, водевили. Хорош был бы в Роста».

Чего же еще? Но нет. И характерно, что с уважением… Да что уважение, с живым интересом, с нежностью отзываются о Некрасове именно те, кого новый мир со своими глашатаями списывает в старье. «Эстеты» — Ахматова, Блок, Гумилев, Вячеслав Иванов.

Ответив категорическим отрицанием лишь на один из вопросов, о возможности предпочтенья Некрасова перед Лермонтовым и Пушкиным («Нет», «Нет», «Нет», «Никогда»), эта четверка признает за ним и влияние на собственную поэзию, и высокую стихотворную технику, и иное. А если собрать воедино некрасовские стихи, которые ею любимы особенно, то перед нами предстанет настоящий поэт. Без трескуче-натужного «Парадного подъезда», даже без «Кому на Руси…», вещи, местами блистательной, но бесформенной, безразмерной, катастрофически не сложившейся в нечто цельное, — зато… «Еду ли ночью по улице темной…», «Умолкни, муза мести и печали…», «Внимая ужасам войны…», «Орина, мать солдатская», «Рыцарь на час», «Тарба-гатай» — отрывок из «Дедушки», «Аммирал-вдовец» — из «Кому на Руси жить хорошо», «Генерал Федор Карлыч фон Штубе…» — ну, это и вовсе четыре строки из диптиха «О погоде», про которые Маяковский мог бы воскликнуть то же, что и про «Князя Ивана»:

Генерал Федор Карлыч фон Штубе,
Десятипудовой генерал,
Скушал четверть телятины в клубе.
Крикнул «пас!» — и со стула не встал!

Неужели это о нем, о поэте, способном так победно одолевать самую заскорузлую прозу, Тургенев имел право сказать: «жеваное папье-маше»? Увы, отчасти имел:

— Хоть бы пяточек вынули! —
Проговорила бледная,
Беременная женщина,
Усердно раздувавшая
Костер на берегу, —

это тоже Некрасов, хуже того, он таков или почти таков в значительной части (хочется произнести: в массе) своих сочинений. И сама переборчивость его шедевров, перечисляя которые, повторяют друг друга великие «эстеты» XX века, имеет причиной совсем не сходство их вкусов — или не только это. Но уж шедевры — это шедевры!

Кажется, постояннее всех назывался в анкете «Влас» (Ахматовой, Гумилевым, Волошиным, Вячеславом Ивановым, к коим примкнул и пролетарский поэт Михаил Герасимов).

В армяке с открытым воротом,
С обнаженной головой,
Медленно проходит городом
Дядя Влас — старик седой.

На груди икона медная;
Просит он на Божий храм,
Весь в веригах, обувь бедная,
На щеке глубокий шрам…

И дальше, кто позабыл: как был он великим грешником, укрывал конокрадов, забил жену и, что прибережено под самый конец черного списка его прегрешений (и что особо важно для «мира»), обирал соседей, «брал с родного, брал с убогого, слыл кащеем-мужиком…». Покуда не заболел и не посетило его Божие знамение:

Говорят, ему видение
Все мерещилось в бреду:
Видел света преставление,
Видел грешников в аду;

Мучат бесы их проворные,
Жалит ведьма-егоза.
Ефиопы — видом черные
И как углие глаза.

Крокодилы, змии, скорпии
Припекают, режут, жгут…
Воют грешники в прискорбии,
Цепи ржавые грызут.

Гром глушит их вечным грохотом,
Удушает лютый смрад,
И кружит над ними с хохотом
Черный тигр-шестокрылат.