Русские, или Из дворян в интеллигенты

Конечно, это болезненно-крайняя гипертрофия вины, и если Пушкину единожды было довольно сказать: «И с отвращением читая жизнь мою…» (как единожды сравнить поэта с пророком, оставив другим развивать опасную тему, примеривать на себя опасную роль), то Некрасов доведет это чувство до степени мазохизма, все вокруг преображая и видя в мрачном свете своего «перманентного умирания».

В том числе — и прежде всего — главный предмет размышления и сострадания словесности той эпохи: народ.

«Стонет он по полям, по дорогам, стонет он по тюрьмам, по острогам, в рудниках на железной цепи; стонет он под овином, под стогом, под телегой, ночуя в степи…» — этот пресловутый стон, конечно, не может быть опровергнут никакими здравыми соображениями, что, дескать, не только же стонет русский народ, иногда и работает, и выпивает, и закусывает, и любится. На то он, стон, и метафора, чтобы не испытываться здравым смыслом. Но вот начинается уточнение, конкретизация: «…То бурлаки идут бечевой!» — и, начавшись, не отпускает поэта. Бурлак, человек определенной профессии, требующей профессиональных свойств, постоянно предстает у Некрасова (как потом предстанет у передвижника Репина — без сомнения, под его же влиянием) хилым, больным, умирающим уж поистине перманентно, даже мечтающим помереть поскорей:

— Когда бы зажило плечо,
Тянул бы лямку, как медведь,
А кабы к утру умереть —
Так лучше было бы еще… —
Так он сказал и навзничь лег.
…Угрюмый, тихий и больной…

Оспаривать, что такое — было, глупо. Как не слишком умно поступил современный нам литератор Солоухин, помнится, уличивший Некрасова: зачем его тенденциозный взгляд остановился на одной-единственной несжатой полоске, когда вокруг убранные поля, то бишь картина порядка и довольства? И, уличив, обнаружил подлинную реальность в пейзанском жанре Венецианова, сентименталиста в живописи.

Но что благополучие на полях, не отвечающее некрасовской хандре, не его мир — это уж точно так. Как не его бурлаки — вот эти, не придуманные же художником Коровиным:

«В трактир ввалилась толпа здоровых, загорелых, в белых рубахах и лаптях людей.

— Бурлачье, — презрительно сказал хозяин. — Илюшка, отворяй окошки, а то воздух испортят.

Бурлаки, шумно смеясь и бранясь, заняли столы и скамейки. Кричали:

— Давай щи жирнищи, поглядывай! Сморчищи не дай, а то на голову выльем!

Бурлаков все прибывало. Толпой у стойки они пили водку. Половые подавали щи в больших деревянных мисках»…

«Угрюмый, тихий и больной»? Да, рассуждая с точки зрения первой, непреображенной реальности, попросту — жизни, кто ж из хозяев будет держать такого? Бурлацкий труд требовал здоровья и силы, никак не иначе, и именно коровинские бурлаки, шумные, уверенные в себе, как и бывает уверенной сила, со смаком едящие-пьющие, требующие гармониста и охальных песен, — есть несомненная часть этой первой реальности. Бурлаки Некрасова — да и народ его в целом, именно его, им облаченный в метафору стона-страдания, — тоже, конечно, часть ее, но, когда часть выдают за целое, это… Неправда? Нет, правда, но уже из второй реальности.

«Народ был главным мифом его лирики, величайшей его галлюцинацией, — лапидарно высказался Чуковский. И еще: — Он рыдал, потому что рыдалось, а так как нельзя рыдать беспредметно, так как нужен же какой-нибудь предмет для рыданий — не все ли равно какой», — то, словом, и был определен очень узкий круг этих предметов; прежде всего — мать и народ.

В этом — не только некрасовский феномен, а феномен искусства вообще, в целом. Но мы говорим о русском поэте. И потому ограничимся сферой русской жизни, русской истории, русского сознания.

Задумаемся вот над чем. То, что мы называем своей историей, — в какой она степени есть череда непреложных фактов? Больше того, возможна ли непреложность, если мы век от века, десятилетие от десятилетия, а то даже год от года подвергаем эти факты переосмыслению? И что больше влияет на наше сознание, индивидуальное и общественное, то есть уже причастное к деланию истории, — сами ли эти факты и даты или же то, в каком осмыслении мы их восприняли?

Я говорю не о грубой вульгаризации, которой их подвергает та или иная власть в недалеких своих интересах, а о естественной прихотливости нашей памяти, об усилиях тех, кто творил свою реальность, свою историю, свою Россию. Ежели говорят: «врет, как очевидец», имея в виду совсем не намеренное вранье, но всего лишь разноречивость, то что сказать о тех, кто напрягает память в надежде вспомнить?

Что сказать о художнике, для кого фантазия — необходимое профессиональное свойство, как мускулы у бурлака?

Вернусь к недавно высказанному соображению.