Русские народные сказители

В стольном городе во Киеве,
У славного сударь-князя у Владимира
Три годы Добрынюшка стольничал,
А три годы Никитич приворотничал,
Он стольничал, чашничал девять лет;
На десятой год погулять захотел
По стольному городу по Киеву.
Взявши Добрынюшка тугой лук
А и колчан себе каленых стрел,
Идет он по широким по улицам,
По частым мелким переулочкам,
По горницам стреляет воробушков,
По повалушкам стреляет он сизых голубей.
Зайдет в улицу Игнатьевску
И во тот переулок Маринин,
Взглянет ко Марине на широкий двор,
На ее высокия терема.
А у молоды Марины Игнатьевны,
У ее на хорошом высоком терему
Сидят тут два сизыя голубя
Над тем окошечком косящетым,
Цалуются они, милуются,
Желты носами обнимаются.
Тут Добрыни за беду стало:
Будто над ним насмехаются.
Стреляет в сизых голубей,
А спела ведь тетивка у туга́ лука́,
Взвыла да пошла калена́ стрела́.
По грехам над Добрынею учинилася:
Левая нога его поско́льзнула,
Права рука удрогнула:
Не попал он в сизых голубей,
Что попал он в окошечко косящетое,
Проломил он оконницу стекольчатую,
Отшиб все причалины серебряныя.
Расшиб он зеркало стекольчатое,
Белодубовы столы пошаталися,
Что питья медяные восплеснулися.
А втапоры Марине безвременье было,
Умывалася Марина, снаряжалася
И бросилася на свой широкий двор:
"А кто это невежа на двор заходил?
А кто это невежа в окошко стреляет?
Проломил оконницу мою стекольчатую,
Отшиб все причалины серебряныя,
Расшиб зеркало стекольчатое?"
И втапоры Марине за беду стало,
Брала она следы горячия молодецкия,
Набирала Марина беремя дров,
А беремя дров белодубовых,
Клала дровца в печку муравленую
Со темя́ следы горя́чими,
Разжигает дрова полящетым огнем
И сама она дровам приговариват:
"Сколь жарко дрова разгораются
Со темя́ следы молоде́цкими,
Разгоралось бы сердце молодецкое
Как у мо́лода Добрынюшки Никитьевича!"
А и божья крепко, вражья-то лепко.
Взя́ла Добрыню пуще вострого ножа
А и молоды Добрыня Никитич млад
Ухватит бревно он в охват толщины,
По его по сердцу богатырскому:
Он с вечера, Добрыня, хлеба не ест,
Со полуночи Никитичу не у́снется,
Он белого света дожидается.
По его-то щаски великая
Рано зазвонили ко заутреням.
Встает Добрыня ранешенько,
Подпоясал себе сабельку вострую,
Пошел Добрыня к заутрени,
Прошел он церкву соборную,
Зайдет ко Марине на широкой двор,
У высокого терема послушает.
А у мо́лоды Марины вечеренка была,
А и собраны были душечки красны девицы,
Сидят и молоденьки молодушки,
Все были дочери отецкия,
Все тут были жены молодецкия.
Вшел он, Добрыня, во высок терем, —
Которыя девицы приговаривают,
Она, молода Марина, отказывает и прибранивает.
Втапоры Добрыня не во что положил,
И к ним бы Добрыня в терем не пошел,
А стала его Марина в окошко бранить,
Ему больно пенять.
Завидел Добрыня он Змея Горынчета,
Тут ему за беду стало,
За великую досаду показалося,
Взбежал на крылечка на красная,
А двери у терема железныя,
Заперлася Марина Игнатьевна.
А ударил он во двери железныя,
Недоладом из пяты он вышиб вон
И взбежал он на сени косящеты.
Бросилась Марина Игнатьевна
Бранить Добрыню Никитича:
"Деревенщина ты, детина, засельщина!
Вчерась ты, Добрыня, на двор заходил,
Проломил мою оконницу стекольчатую,
Ты расшиб у меня зеркало стекольчатое!"
А бросится Змеиша Горынчиша,
Чуть его, Добрыню, огнем не спалил,
А и чуть молодца хоботом не ушиб.
А и сам тут Змей почал бранити его, больно пеняти:
"Не хощу я звати Добрынею,
Не хощу величать Никитичем,
Называю те детиною деревенщиною и засельщиною
Почто ты, Добрыня, в окошко стрелял,
Проломил ты оконницу стекольчатую,
Расшиб зеркало стекольчатое!"
Ему тута-тко, Добрыне, за беду стало
И за великую досаду показалося;
Вынимал саблю вострую,
Воздымал выше буйны головы своей:
"А и хощешь ли тебе, Змея,
Изрублю я в мелкия части пирожныя,
Разбросаю далече по чисто́м полю́?"
А и тут Змей Горынич,
Хвост поджав, да и вон побежал,
Взяла его страсть, так зачал ерзать,
А колы́шки метал, по три пуда срал.
Бегучи, он. Змей, заклинается:
"Не дай бог бывать ко Марине в дом,
Есть у нее не один я друг,
Есть лутче меня и повежливея".
А молода Марина Игнатьевна
Она высунолась по пояс в окно
В одной рубашке без пояса,
А сама она Змея уговаривает:
"Воротись, мил надежда, воротись, друг!
Хошь, я Добрыню оберну клячею водовозною?
Станет-де Добрыня на меня и на тебя воду возить,
А еще — хошь, я Добрыню обверну гнеды́м туро́м?"
Обвернула его, Добрыню, гнеды́м туро́м,
Пустила его далече во чисто́ поля́,
А где-то ходят девять туро́в,
А девять туров, девять братиников,
Что Добрыня им будет десятой тур,
Всем атаман золотыя рога!
Безвестна, не стала бога́тыря,
Молода Добрыня Никитьевича,
Во стольном в городе во Киеве.
А много-де прошло поры, много времени,
А и не было Добрыни шесть месяцев
По нашему-то сибирскому словет полгода.
У великого князя вечеринка была,
А сидели на пиру честныя вдовы,
И сидела тут Добрынина матушка,
Честна вдова Афимья Александровна,
А другая честна вдова, молода Анна Ивановна,
Что Добрынина матушка крестовая;
Промежу собою разговоры говорят,
Все были речи прохладныя.
Неоткуль взялась тут Марина Игнатьевна,
Водилася с дитятеми княженецкими,
Она больно, Марина, упивалася,
Голова на плечах не держится,
Она больно, Марина, похваляется:
"Гой еси вы, княгини-боярыни!
Во стольном во городе во Киеве
А и нет меня хитрея-мудрея,
А и я-де обвернула девять молодцо́в,
Сильных-могучих бога́тырей гнедыми турами,
А и ноне я-де опустила десятого молодца,
Добрыня Никитьевича,
Он всем атаман золотые рога!"
За то-то слово изымается
Добрынина матушка родимая,
Честна вдова Афимья Александровна,
Наливала она чару зелена́ вина́,
Подносила любимой своей кумушке,
И сама она за чарою заплакала:
"Гой еси ты, любимая кумушка,
Молода Анна Ивановна!
А и выпей чару зелена вина,
Поминай ты любимого крестника,
А и молода Добрыню Никитьевича,
Извела его Марина Игнатьевна,
А и ноне на пиру похваляется".
Прого́ворит Анна Ивановна:
"Я-де сама эти речи слышала,
А слышала речи ее похваленыя!"
А и молода Анна Ивановна
Выпила чару зелена вина,
А Марину она по щеке ударила,
Сшибла она с резвых ног,
А и топчет ее по белы́м грудя́м,
Сама она Марину больно бранит:
"А и сука, ты..., еретница..!
Я-де тебе хитрея и мудренея,
Сижу я на пиру не хвастаю,
А и хошь ли, я тебя сукой обверну?
А станешь ты, сука, по городу ходить,
А станешь ты, Марина,
Много за собой псов водить!"
А и женское дело прелестивое,
Прелестивое-перепадчивое.
Обвернулася Маринка косаточкой,
Полетела далече во чисто поле,
А где-то ходят девять туро́в,
Девять братеников,
Добрыня-то ходит десятой тур.
А села она на Добрыню на правой рог,
Сама она Добрыню уговаривает:
"Нагулялся ты, Добрыня, во чистом поле,
Тебе чистое поле наскучило,
И зыбучия болота напрокучили,
А и хошь ли, Добрыня, женитися?
Возьмешь ли, Никитич, меня за себя?" —
"А право, возьму, ей-богу, возьму!
А и дам те, Марина, поученьица,
Как мужья жен своих учат!"
Тому она, Марина, не поверила,
Обвернула его добрым молодцом
По-старому, по-прежнему,
Как бы сильным-могучим бога́тырем,
Сама она обвернулася девицею,
Они в чистом поле женилися,
Круг ракитова куста венчалися.
Повел он ко городу ко Киеву,
А идет за ним Марина раскорякою,
Пришли они ко Марине на высо́к тере́м,
Говорил Добрынюшка Никитич млад:
"А и гой еси ты, моя молодая жена,
Молода Марина Игнатьевна!
У тебя в высоких хороших теремах
Нету Спасова образа,
Некому у тя помолитися,
Не за что стенам поклонитися,
А и, чай, моя вострая сабля заржавела".
А и стал Добрыня жену свою учить,
Он молоду Марину Игнатьевну,
Еретницу... безбожницу:
Он первое ученье — ей руку отсек,
Сам приговаривает:
"Эта мне рука не надобна,
Трепала она, рука, Змея Горынчиша!"
А второе ученье — ноги ей отсек:
"А и эта-де нога мне не надобна,
Оплеталася со Змеем Горынчишем!"
А третье ученье — губы ей обрезал
И с носом прочь:
"А эти-де мне губы не надобны,
Целовали они Змея Горынчиша!"
Четвертое ученье — голову ей отсек
И с языком прочь:
"А и эта голова не надобна мне,
И этот язык не надобен,
Знал он дела еретическия!"