Русские травести в истории, культуре и повседневности

Носить большие серьги стану,
Глаза чернить себе сурьмой,
Пленять фигурой, гибким станом
И белой нежною рукой.
Все ухищрения кокетства
Примусь я тонко изучать.
Инстинкты женские от детства
Мной стали часто обладать;
И буду по привычке прежней
Шиньоны, шляпки моды здешней,
Корсет и юбки надевать.
Ночную женскую посуду
И утварь дамскую я буду,
Весь …ий гардероб держать,
И под одеждою гусарской
Белье все дамское носить,
И в титьках накладных ходить
И дома, и на службе царской.

А. Ш., помимо прочего, упоминает и популярное развлечение голубого сообщества императорского времени – шуточные мужские свадьбы, в которых участвовали друзья и завсегдатаи тайных салонов для своих. Об этой потехе сообщали заранее: по всем правилам столичного бонтона высылали со скороходом или посыльным надушенные пригласительные билеты с витиеватой надписью – кому, куда, зачем, в какое время и в каких костюмах явиться. И гости придумывали свадебные наряды, даже могли заказать их у портного, будто готовились не к шуточной вечеринке, а к великосветскому бракосочетанию. Об этих мужских свадьбах почти нет свидетельств, и потому строчки поэмы особенно ценны:

Московской барышней назваться,
Невестой объявлять себя
И дома в шутку обвенчаться.
Конногвардейца взять в мужья…

Но вскоре Пажу наскучили и такие представления, и «барышня-гусар» отправился путешествовать, найдя приют, любовь и ласку в экзотических сералях пряного Востока. Насладившись ими, проказник возвратился в Петербург, чтобы вновь окунуться с головой в беспечную и безнаказанную содомскую жизнь. Поэма заканчивается панегириком во славу селадонов, любезников, «барышень» и «душек», презревших постылую мораль:

Мы существа иного рода:
Осуществляем идеал
Мы древнего Гермафродита,
И нас везде немало скрыто;
Доселе свет нас осуждал.
Чем мы виновны? Не судите,
А снисходительно смотрите.

ДАМА-КАМЕР-ЮНКЕР

А. Ш. обогатил поэму примечаниями с пугающе правдивыми подробностями столичной жизни. Указал, между прочим, точное количество розог, которое прописывали воспитатели провинившимся пажам. Пояснил, что на языке столичных любезников означали французские словечки «розетт» и «годмишей». Но самое пикантное в его комментариях – известные персоны, замеченные в «порочащих связях»: Нарышкин, Крейц, Потапов… Кажется, сочинитель «Похождений» входил в их ближний круг или, по крайней мере, был осведомлен об их небезгрешной жизни, которая, надо признать, часто становилась предметом осторожных столичных пересудов. А. Ш. отмечает, что некий Нарышкин (без инициалов) однажды оделся на маскарад маркизой осьмнадцатого века и заплатил за наряд баснословные десять тысяч рублей ассигнациями. Великий князь Михаил Павлович назван «педерастом, но очень осторожным». Камер-юнкер Потапов был известной столичной «дамой», пел романс «Красный сарафан», носил турецкие шали, а у себя дома пользовался исключительно женскими ночными горшками, украшенными гербом. Однажды он приехал в обличье невинной барышни на маскарад, заинтриговал прохлаждавшегося там Николая I, но был царем раскрыт и за сей проступок выслан в Псков.

Вкусные факты, безусловно, подкупают. Слишком доверчивый писатель Константин Ротиков (он же Юрий Пирютко) принял их за чистую монету и поспешил опубликовать в книге «Другой Петербург», не проверив даже самые «сочные» из них. Сплетничая о Потапове в комментариях, осторожный А. Ш. не указал инициалов, а лишь звание – камер-юнкер. Но ведь это не проблема, и, предвкушая историческую сенсацию, Константин Ротиков прибавил к известной фамилии громкое имя. Получилось, что речь шла об Александре Львовиче Потапове, генерале, царском фаворите. Так вельможа превратился в великолепную развращенную куртизанку-травести, и эту пикантную версию разнесли по статьям и книгам другие доверчивые сочинители.