Русские травести в истории, культуре и повседневности

Фотоателье «Р. Шарль». Санкт-Петербург. 1897 г.

Она гримировалась не по-женски, не так, как было принято в Прекрасную эпоху. Пудрилась неистово, жирно, как это делали стареющие похотливые маркизы эпохи предзакатного «короля-солнца». Намеренно перебарщивала с румянами, чтобы заметили и не забыли. И точно – не забывали. Вишней пахнувшие ее пунцовые щеки вспыхивают шутками и злыми сплетнями в записках и мемуарах современников. К своей боевой маркизовой раскраске она со вкусом подобрала аксессуар, монокль на длинной цепочке из той же истинно прекрасной эпохи Людовиков. Она любила им играть, вертела в руках, когда была недовольна, и бесцеремонно оглядывала сквозь него тех, кому хотела досадить. Плохо ее знавшие гости смущались и наглому моноклю, и вопросам, спорившим своей остротой с блеском циничного стеклышка.

Иногда она играла юношу и ухаживала за дамами – пылко, литературно. Открывала им свои чувства в искусно составленных письмах-эссе, заранее приговоренных к печати и высоким отзывам великосветских читателей. Любила сочинять стихи от мужского имени. Едкие критические статьи подписывала псевдонимом «Антон Крайний» или многозначным обоеполым «З. Гиппиус». Надев маску обожаемого Уайльда, сочиняла на грамотном викторианском английском пространные послания Людмиле Вилькиной, щеголяя цитатами из короля эстетов. Вилькину она именовала my dear boy, так Уайльд обращался к своему возлюбленному Альфреду Дугласу. И в конце посланий ставила подпись: Your only beloved Z. Заглавная буква здесь – не только ее имя, но и zero, то есть «ноль» – бесконечность, самодостаточность, законченность, совершенство, бесполость. В букве Z – вся Зинаида Гиппиус.

Пресытившись ролью влюбленного пажа, она вдруг обращалась в сердцеедку Саломею, в абсентовый призрак Мунка, прозрачного мотылька мечтательного Дени, лотрековскую клоунессу, изумрудную гидру с майоликовых венских фасадов. Она могла быть упоительно, акварельно, нежно женственной. Носила особенные платья: длинные, белые, с воротничком-стойкой, крылышками и хорошо обдуманным шлейфом, скульптурно охватывавшим ее ноги и ступни. Александру Бенуа она казалась «принцессой Грезой». А то вдруг обращалась в пушкинскую щеголиху, надев бархатное платье николаевских времен и вздорную шляпку с увядшей розой в паутине вуали. Живописно раскидывалась на диване, в шипящих шелках и звенящих браслетах, молчаливо улыбалась, обнажая хищные кошачьи зубки, и многозначительно блестела третьим своим изумрудным глазом – каплевидной подвеской на ленте, повязанной вкруг головы. Треокую, развращенную, улыбчивую, в облаке легенд и шелков, ее сравнивали с царицей египетской Клеопатрой – в редакции Фокина и сценографии Бакста.

Были и менее удачные женские образы. Зинаида Николаевна часто перебарщивала с помадой, хной, парчой, кружевами и бантами. Но даже такой, сомнительной и полубезумной, она была произведением искусства, остросовременным, парижским, кафешантанным. Рыжие певички Лотрека и путаны Дега – ее родные сестры. Как они, Гиппиус была опытной травести и вовлекала в свое искусство возлюбленных. Вилькину она эпистолярно обратила в «дорогого мальчика». Похожий трюк проделала с Владимиром Злобиным, своей верной парижской сиделкой. В письмах называла его Олей (производное от Воли, Владимира) и «одалиской», а Злобин именовал ее «моим братом» и «моим мальчиком». Эта странная любовная пара, меняясь в письмах полами, становилась единым целым, единым андрогинным телом, воспетым философом Платоном.

Трюки с Олей-Злобиным, пудра, жирно намалеванное распутство, светская расхоложенность, вечная женственность – все это только игра. Истинным в Гиппиус было одно лишь желание – казаться произведением искусства. И портрет Бакста, написанный в мастерской на Кирочной, об этом.

ВЕЛИКИЙ АНДРОГИН

В отделе рукописей Института русской литературы хранится аккуратная толстая тетрадь с неловким букетом рисованных лилий на обложке. В ней дюжина лирических стихов, обрывки воспоминаний, россыпи неоконченных, невыговоренных мыслей – то немногое, что осталось от богатейшего творческого архива Веры Гедройц, княжны, хирурга, поэта.

В тетрадь записана неоконченная поэма «Великий андрогин», посвященная преподобному Досифею, монаху-отшельнику XVIII века. Этот необычный человек всю жизнь скрывал свой пол и происхождение. В миру он был Дарьей, дочерью богатого рязанского дворянина. Решив посвятить себя Богу, она нарядилась крестьянином, убежала из дома и скиталась, пока близ Киева не нашла подходящее место, выкопала пещеру и в ней начала монашеское подвижничество. К отшельнику приезжали не только из Киева, но из далеких уголков империи. Сама царица Елизавета Петровна изволила беседовать с Досифеем по душам, без свидетелей. Сидела у него долго-долго и вышла, как говорили, просветленной. И как только вышла, повелела настоятелю Киево-Печерской лавры немедленно постричь отшельника в рясофорные монахи, о чем он так долго мечтал.