Русский

Серж согревался в теплом салоне, испытывая горькую тоску от своей неприкаянности в городе, который еще недавно считал своим. Обожал его проспекты и храмы. Одухотворял своей любовью и творчеством. Населял образами и фантазиями, в которые его невеста, его ненаглядная Нинон, вносила свою прелестную женственность. Теперь же город был враждебным и ужасным. Его населяли светящиеся черви. Он был вместилищем самых жутких и мерзких сил. И глядя на проносящиеся за стеклом дома, стеклянные лианы мостов, синеватые метины света на фасадах, напоминающие трупные пятна, Серж вдруг испытал лютую ненависть к городу, до скрипа зубов, до судороги, до ослепления. Желал этому городу погибели. Чтобы его соскоблил с земли страшный взрыв. Чтобы на него из небес пролилась чаша пламени. Чтобы океан донес сюда кипящие горы воды и город ушел на дно. Все обитатели города были исповедниками зла, исповедовали культ Черного солнца, который утвердил в этом городе его истинный повелитель, волшебный карлик Керим Вагипов. И так сильна была его ненависть, так яростно и жутко смотрели на город его глаза, что казалось, вот-вот начнут взрываться дома, падать в реку мосты, гаснуть уходящие вдоль проспектов линии фонарей.

– Ты кто? – Расул Шакиров словно почувствовал бурлящую в Серже ненависть.

– Раб Божий, – ответил Серж.

– Чем занят?

– Бомжую.

– Паспорт есть?

– А ты, часом, не из полиции?

– Спасибо, что Зару спас.

– Спас не я, а Аллах.

– Проклятый город.

– Я бы его взорвал.

Расул Шакиров посмотрел на Сержа, и дальше они ехали молча.

Они свернули с Ленинского проспекта и остановились перед глухими воротами, которые распахнулись, пропуская машину в глубину замкнутого двора. Их впустили в дом, и чернобородый охранник пронзил Сержа острым враждебным взглядом. Навстречу вышел молодой мужчина в вязаной шапочке, в серой рубахе навыпуск, в просторных шароварах и сандалиях на босу ногу. Рыжая щетина на круглом лице, рыже-зеленые глаза, осторожные плавные движения придавали ему сходство с чутким сильным зверем, который прячет в пушистых лапах острые когти.

– Здравствуй, – он протянул Сержу руку, – я Ибрагим. Мы все восхищены твоим поступком и благодарим за то, что ты спас нашу сестру Зару от рук фашистов. Мы рады оказать тебе гостеприимство.

Он что-то тихо сказал Расулу и повел Сержа по коридорам и переходам, по мягким коврам, в ярко освещенную комнату, где стояли стол, резные, украшенные мозаикой скамеечки, висели на стенах красочные арабески с золотыми и серебряными вензелями, на полке разноцветными стеклами поблескивали кальяны, похожие на изящных волшебных птиц.

– Садись, брат. Ты голоден и устал. Тебя накормят и уложат спать. Ты здесь дома, и тебя окружают друзья и братья. Завтра утром мы встретимся и подумаем, чем можем тебе помочь. – Ибрагим улыбнулся и ушел бесшумно и мягко, как горный зверь, щупающий лапами тропу.

Серж, еще недавно клокотавший от ненависти, вдруг испытал слезную слабость. Люди, назвавшие его своим братом, были неравнодушны к его несчастью, были готовы помочь, защитить.

Он сел за стол, и молчаливый служитель в долгополых одеждах, с седеющей бородой и вишневыми глазами навыкате, накормил его ужином. Необычайно вкусными показались Сержу салат с черными маслинами, густой горячий суп с кусками вареной баранины, красный морс, который подливал из графина в его стакан молчаливый служитель. Зеленый чай благоухал жасмином, а восточные сладости таяли во рту, источая вкус миндаля и корицы.

Его отвели в темную спальню с низким широким топчаном и теплым одеялом, сшитым из шелковых клиньев. На полках мерцали вазы, слабо серебрились арабески. Он задремал, испытывая благодарность к хозяевам, давшим ему приют. В воздухе стоял чуть слышный аромат миндаля, корицы, жасмина, и он подумал, что так, должно быть, пахнут покои восточных эмиров.

Он дремал, и в его измученном сознании, среди страхов, погонь, подозрений, среди бурлящего безумия и панического бессилия, начинало слабо светиться таинственное переживание, похожее на серебристое облако. Так на стене, покрытой грубой известкой, среди уродливых изображений и сквернословий, начинает слабо проступать старинная фреска, нежно и хрупко выявляется чудный лик. И это был лик отца, явленный не из памяти, не из семейного альбома, а из самой глубины души, где поселился образ исчезнувшего отца и с самого детства томил, печалил, был источником пугливой нежности и любви.