Русский дневник солдата вермахта. От Вислы до Волги. 1941-1943

С каждым днем видимость становилась все лучше, поскольку ветер разогнал облака. Остатки снега, лежавшего на черной земле, таяли. Повсюду слышалось журчание ручьев. В воздухе стоял звон капели. Зима кончалась. Сани были больше не нужны. Наша деревенская дорога, спускавшаяся в низину, превратилась в стремительный, бурлящий и ревущий поток, по которому мы, словно мальчишки, пробирались в резиновых сапогах. Глядя на нас, русские покатывались со смеху. В Страстную субботу шел дождь, а на Пасху светило солнце.

В 6 часов утра в школе, где ранее была церковь, впервые за многие годы прошло русское пасхальное богослужение. За неимением времени я не пошел посмотреть на него и видел после его окончания только толпы бедно, но чисто одетых женщин и девушек, укутанных в платки. Так здесь, вероятно, было принято. От ярких одеяний не осталось и следа. Это были не проявления старой веры, а отголоски воспоминаний и обычаев, которые остались живы в народной памяти. Мне стало очень горько, что я плохо владел русским языком!

Наша хозяйка, жена большевика, несмотря на насмешки своего сухопарого мужа, смолившего табак как паровозная труба, тоже пошла в церковь. Я угостил «поэтессу» Марусю кусочком шоколада, который она никогда не пробовала.

На полях лежал тонкий налет изморози, а на небе плыли темно-синие облака, прорезаемые длинными лучами солнечного света.

В войска поступило пополнение из молодежи. Ее было немного, так как основную массу молодых парней уже призвали на военную службу. Я с интересом смотрел на них – светловолосых, с голубыми глазами, розовыми полными губами, ослепительно белыми зубами и тщательно причесанными волосами. Новобранцы стали потешаться над нашим соседом, жившем в доме напротив. Он смотрел на них, лузгая семечки и сплевывая кожуру прямо на дорогу. Этот долговязый парень, как и его мать, имел плохую репутацию среди местных жителей и остался здесь добровольно.

После обеда Бернгард уговорил меня пойти с ним в расположение кузни к Циппсу. Здесь царило веселье: четыре музыканта играли на балалайках, а комната была полна девушек из ближайшей округи. Среди них выделялись Павлина в желтой шелковой блузке и Наташа, о чем-то оживленно болтавшие в углу. Танцы были как русскими, так и европейскими. Микш, этот Орфей из Вальдфиртеля^[93], пел своим сиплым голосом, то и дело срываясь на фальцет, а Циппс выступал в роли покровителя вечеринки. Пришли даже Фукс и Волиза. Крюгер был здесь завсегдатаем. Заметив меня, он подскочил, дружески дал мне толчок в бок и с ухмылкой заявил:

– Сам шеф пришел. Конечно, из-за Павлины. Она у него за домработницу, живущую в его доме на правах члена семьи.

Русские парни схватили свои инструменты, и один из них ударил по струнам, задавая мелодию. Кровь ударила в голову девушкам, и они, приплясывая, стали раскачиваться на скамейке. Одна из них вышла вперед, а другая стала напротив. Выбрасывая стопы ног вперед, они пошли по кругу в такт музыке. Послышались русские слова в песне с незнакомой мелодией. Снова девушки стали притопывать, как будто аккомпанируя тексту. Внезапно, раскачиваясь слева направо и ускоряя движения, они обхватили друг друга за талию и закружились в танце. Затем, держась за руки, танцовщицы перешли на польку, двигаясь взад и вперед и кокетливо стреляя глазами. Их лица раскраснелись. Музыканты почувствовали друг друга и играли все слаженнее. Музыка звучала все громче, ритмы сменяли друг друга. Глаза солдат при виде обольстительно и грациозно кружащихся в танце девушек разгорелись. Что тут началось!

Пары зашлись в танце. Половицы жалобно скрипели. Танцующие то останавливались, то вновь принимались топать ногами и кружиться. Юбки разлетались в разные стороны, лица пылали. Казалось, что отплясывающих уже не остановить. Темп музыки все ускорялся, яростно отбивая такт.

Внезапно музыка стихла. Девушки, глубоко дыша, вновь расселись на скамейке.

О, немецкие крестьяне и прочий честной народ, усмиривший свои чувства! Вот вам пример настоящего танца. И протеже ему делает Циппс! Внезапно я стал понимать, как устроен мир, что представляет собой закрытое для других общество. Мне открылось, в чем заключается счастье простых мужчин, которые завтра будут вынуждены спать в лесу на хворосте и которые, очищая себя таким образом, забывают об этом. Где мы были или могли бы быть? У Северского Донца? У Волги? Или у Енисея, у Оби, а может быть, на реке Ялу^[94], где кончается континент под названием Россия? Мы ничего не понимали, но чувствовали, как тот немецкий пастырь в Словакии, который два с половиной года назад, называя нас братьями, ощущал приближение чего-то великого. Это то, о чем поведал нам Гораций, утверждая, что даже сама смерть может быть сладкой. Это предчувствие невыразимой радости, это русская Пасха, приход весны, потоки талой воды, несущиеся по нисходящей улице села Зарожного, это то, что содержит в себе краковяк. О мир святой!