Русский иероглиф. История жизни Инны Ли, рассказанная ею самой

Стали появляться и книжки. Во время “культурной революции” продавались только красные цитатники Мао, его произведения и сборники передовиц “Жэньминь жибао”. Больше ничего. Неожиданно в магазины стали поступать другие книги. Одной из первых, вызвавших ажиотаж, была тоненькая книжка кулинарных рецептов, она стала бестселлером, ее расхватывали, как горячие пирожки. Что касается литературных произведений, то издали стихотворения Чэнь И, министра иностранных дел, который тоже пострадал от “культурной революции”. И поскольку сам Чэнь И был достаточно популярен, сборник тоже мгновенно разошелся.

Меня больше интересовала литература на русском, но никакого самиздата в Китае не было: его в конце 1970-х годов заменяла так называемая литература для внутреннего пользования, которую печатали официально, типографским способом и распространяли в закрытом режиме, по спискам. А уже где-то в середине 1970-х, еще “культурная революция” не была полностью похоронена, доступ к этим книгам упростили. Дня на два выдавали, потом забирали. В таком режиме переводились воспоминания Черчилля, английские биографические, историко-мемуарные вещи…

По принципу “враг моего врага – мой друг” в библиотеки стали заказывать книги издательств “Посев”, “ИМКА-Пресс”, другие эмигрантские издания. Брать их можно было по особому разрешению, но маму уже реабилитировали и у нее был абонемент в Пекинскую национальную библиотеку. В Китае маму все знали под именем Ли Ша, она считалась одной из основательниц китайской русистики… Я по ее доверенности забирала все эти книги, поэтому и прочитала “Доктора Живаго”, “Крутой маршрут” Гинзбург, романы и трактаты диссидентов задолго до того, как с ними познакомились в СССР. Официально, в коммунистическом Китае, сразу после “культурной революции”… Читая Солженицына, Евгению Гинзбург и Шаламова, мы сравнивали сталинский ГУЛАГ со своим драматическим опытом – и приходили к выводу, что все-таки ГУЛАГ был гораздо хуже. Хотя и сознавали, что нам в каком-то страшном смысле слова повезло – близкую подругу моих родителей, выдающегося театрального режиссера Сунь Кеин бросили в военную тюрьму, где держали в кандалах и довели до помешательства.

5

Но вернемся в середину 1970-х годов, когда обо всем этом невозможно было и мечтать.

Мама по-прежнему сидела в тюрьме, уже почти восемь лет. Я добивалась свидания с нею, оставляла письма на проходной министерства общественной безопасности, расположенной на площади Тяньаньмэнь. Но до весны 1975-го ответов не было. Мы в очередной раз отбыли в деревню, не очень надолго, на полмесяца-месяц. Я, будучи преподавателем, опекала своих студентов.

Недели не прошло, как вдруг приезжают за мной.

– Ли Инна, вам нужно немедленно явиться в Пекин.

В чем дело, что стряслось, конечно же, не говорят – тогда обожали секретность. Я испугалась, думала, что Ляля снова заболела. Но в Пекине выяснилось, что спецкомиссия по делам “иностранных шпионов” наконец-то разрешила увидеться с мамой.

Мы с Аллой и Лю Хэчжуном рано утром вскочили на велосипеды, добрались до здания недалеко от Тяньаньмэнь, где нас пересадили в джипы и отвезли в тюрьму по знакомой дороге. Сюжет повторился, но роли менялись; нам не грозила отсидка, мы понимали, что останемся на воле. Разрешение на встречу с заключенным спецтюрьмы дали не только нам: когда мы прибыли на место, то увидели еще одну семью, ожидавшую встречи с родными.

Нас провели в знакомый двор, велели ждать.

Сидим на первом этаже; уже тепло, поэтому двери открыты настежь. За ними видна дорожка; мы высматриваем, ну где же мама. Вижу, издалека кого-то ведут. Черная одежда, такая же, как была у меня во время заключения, очень редкие волосы коротко пострижены. Сначала мне показалось, что это мужчина. Но этот мужчина приближается, можно уже разглядеть лицо – и черты какие-то нетипичные, не китайские, нос большой, глаза. Странно. И только тут меня как ударило: это же моя мама! Процесс узнавания – как замедленная съемка в кино.

Мы, конечно, бросились к ней, расцеловались; нас оставили наедине с нею. Но мама сначала была какая-то очень напряженная, замкнутая, отрешенная, взгляд потухший. Она не плакала, и мы не плакали. Во время нашей долгой встречи – нам позволили побыть с нею часа два или три – она то и дело вскакивала: “Вы простите, мне нужно походить”. Потом опять садилась, продолжала разговор. Состояние у нее было явно еще не вполне адекватное. Хотя она была тронута тем, что мы привезли фрукты, булочки и даже редкий в те годы йогурт: к тому времени нам с мужем стали платить не по 19 “стипендиальных” юаней, а по 46, то есть 92 на двоих, так что смогли себе позволить.

Сопровождающие заранее предупредили: когда увидите маму, во-первых, не рыдайте, не теряйте зря времени на слезы (но мы и не собиралась рыдать). А во-вторых, не говорите о том, что вы с сестрой тоже были в тюрьме. Тем более не упоминайте о смерти отца. Мы сами ей скажем, когда будет надо. Нарушите уговор, не получите второе свидание.